Хотя Шаса вроде бы все о ней знал, его собственная реакция на ее присутствие застигла его врасплох. Электрический ток, пробежав по шее, отправился дальше путешествовать по его рукам, и, когда она обвела взглядом встречающих, все волосинки на них вдруг встали дыбом. Ее темные глаза скользнули по Гарри, Изабелле, слугам и остановились прямо на нем.

Ее волосы были чернее ночи: заходящее солнце придавало им какой-то синеватый отблеск. Они были строго зачесаны назад и собраны на затылке в аккуратный плотный пучок. Такая прическа лишь подчеркивала изящные, тонкие черты ее лица, высокий, слегка выпуклый лоб и дугообразные скулы. И при этом ее лицо было округлым и женственным. Широкий чувственный рот и мягкие сочные губы.

— Шаса Кортни, — произнесла она его имя, направляясь к нему свободной, раскованной походкой манекенщицы. Она улыбнулась, и он убедился в абсолютной безукоризненности линий ее подбородка. Ему было известно, что в наступающем году, в июле, она отметит свое сорокатрехлетие. Тем не менее ее кожа под тонким слоем неброской косметики была свежа и тщательно ухожена.

— Сеньора Пинателли. — Он пожал ей руку. Она была твердой и прохладной, с длинными узкими пальцами. Рукопожатие, быстрое и крепкое, свидетельствовало о том, что эта рука могла с одинаковым успехом сжимать рукоятку теннисной ракетки и поводья чистокровного жеребца.

Мимолетность их соприкосновения огорчила его, но, взглянув ей в глаза, он почувствовал себя полностью вознагражденным. Они светились мягким коричневато-золотистым светом, исходившим откуда-то из глубины зрачков. Это были живые умные глаза, с длинными черными ресницами, чуть загибающимися кверху.

— Мое сожаление, что мы не встретились раньше, — выдавил из себя Шаса на неуклюжем итальянском; она улыбнулась и ответила на безукоризненном английском с едва заметным намеком на акцент, придававшим ее речи особую интригующую прелесть.

— И все же мы уже встречались. — У нее были ослепительно белые зубы, причем один резец чуть-чуть искривлен, что служило лучшим доказательством их подлинности; ни один протезист не смог бы это воспроизвести.

— Где? — удивленно спросил Шаса.

— В Виндзорском парке. В Гвардейском клубе поло. — Его замешательство явно ее позабавило. — Вы играли вторым номером за команду гостей герцога Эдинбургского.

— Боже мой, это было десять лет назад.

— Одиннадцать, — уточнила она. — Мы никогда не были представлены, но мы встретились после того матча в буфете, и встреча длилась примерно три секунды. Вы предложили мне бутерброд с копченой лососиной.

— Ну и память у вас, — признал он свое поражение. — И что, вы взяли этот бутерброд?

— Я вижу, вы все забыли; очень негалантно с вашей стороны, — поддразнила она его и повернулась к остальным: — А вы, очевидно, Гарри Кортни?

Шаса поспешно представил ей сначала Гарри, а затем Изабеллу.

Тем временем слуги загружали багаж сеньоры Пинателли в один из грузовиков. Он состоял из большого количества тяжеленных кожаных чемоданов с обитыми медью углами. Багаж таких размеров мог позволить себе только человек, привыкший летать на собственном самолете и незнакомый с многочисленными ограничениями коммерческих авиакомпаний. Среди чемоданов были четыре длинных ружейных чехла.

— Вы поедете со мной, сеньора, — окликнул ее Шон, элегантно встряхнув волосами и забираясь на высокое водительское сиденье своего охотничьего вездехода. Она проигнорировала приглашение и непринужденно пристроилась к Шасе, направлявшемуся к другому грузовику.

Изабелла тронулась было с ними, но Гарри схватил ее за руку и потянул к тому самому сиденью в грузовичке Шона, которым Эльза только что пренебрегла.

— Пойдем, Белла. Шевели мозгами! — шепнул ей Гарри на ухо. — Третий лишний.

Изабелла вздрогнула. Ей это никогда бы не пришло в голову — подумать только, отец и эта вдовушка! Она слегка оперлась на руку Гарри.

— Я не знала, что ты, помимо всего прочего, еще и прекрасный сводник.

На закате Исаак принес Эльзе Пинателли бокал пенящегося «Дом Периньона» из только что открытой бутылки. Ей не пришлось заказывать его; Исаак прекрасно знал все причуды своих постоянных клиентов.

Затем все уселись полукругом у лагерного костра, так, чтобы не вдыхать низко стелящийся голубоватый дым, и Шон созвал двух своих следопытов на вечерний совет.

Этот ритуал предназначался главным образом для клиента, ибо все существенное между ними обговаривалось заранее, в обстановке строгой конфиденциальности. Тем не менее на обычного клиента, особенно новичка, нескончаемый поток суахили, которым обменивались Шон и его следопыты, как правило, производил впечатление. К тому же присутствие при этом ритуале давало клиенту ощущение своей причастности к предстоящей охоте; он начинал чувствовать себя главным действующим лицом, а не просто балластом.

Оба следопыта, работавшие с Шоном еще со времени его первых шагов на этом поприще в Кении, во времена восстания «May-May», были прирожденными актерами и прекрасно ему подыгрывали. Они почтительно сидели на корточках по обе стороны шезлонга Шона и обращались к нему не иначе как Бвана Мкубва, то есть Большой Вождь. Они подражали животным, о которых шла речь, чертили их следы в пыли у своих ног, закатывали глаза, трясли головами, отхаркивались и плевали в костер для вящей убедительности своих слов.

Это была странная пара. Один — высокий молчаливый самбуру с обритой головой и типичным лицом жителя долины Нила, в оттянутых мочках его ушей красовались серебряные доллары с изображением Матери Терезии. Другой — настоящий гном с плутовской физиономией и сверкающими бусинками глаз.

Матату был одним из немногих уцелевших представителей лесного племени ндоробо, знаменитого своим поистине волшебным искусством охоты; это были настоящие профессора лесных наук, к несчастью, не сумевшие противостоять натиску прогресса, который уничтожил их девственные леса и заразил их всеми болезнями и недугами цивилизации, от туберкулеза до алкоголизма и венерических заболеваний.

Шон называл его Матату, что означало «третий», потому что никак не мог выговорить его настоящее имя и потому что он был третьим следопытом из нанятых в свое время Шоном. Предыдущие двое протянули не больше недели каждый. Матату же провел с ним больше половины всей жизни Шона.

Матату произнес «Нгви», закатил глаза и изобразил на земле идеальный след леопарда. Шон задавал ему вопросы на звучном суахили, Матату отвечал своим писклявым тенорком и в довершение смачно плюнул в огонь. Шон повернулся к Эльзе Пинателли и начал переводить.

— Неделю назад я повесил пять приманок для леопарда, две у реки, остальные вдоль границы Национального парка.

Эльза кивнула; она хорошо изучила местность во время своих предыдущих визитов.

— Несколько дней назад одну из них навестили. Старая кошка, которая пришла из заповедника. Она разок перекусила и ушла; ее следы ведут обратно в парк. С тех пор у нас было тихо.