но все формулировки статьи прямого отношения к нам не имеют, и применение ее может быть легко оспорено. Опасней статья об использовании в корыстных целях служебного положения, но она может быть предъявлена только тем, кто будет находиться, так сказать, на вершине нашего дела, и на этот риск они идут.

— Можно узнать, кто на вершине? — осторожно спросил Залесский.

— Я к вашим услугам, — с улыбкой поклонился Ростовцев. — И еще кое-кто, чьи имена вам ровно ничего не скажут. Да и лучше вам их не знать — мало ли что. Как, к слову, те не знают по именам большинство из вас. Скажу вам только, что наши люди есть во всех необходимых нам центральных учреждениях, и, таким образом, вы будете оперировать вполне официальной документацией, — не моргнув глазом, соврал Ростовцев, которого самого больше всего тревожило, как обеспечил свою часть дела Кичигин, но тот его к этому не подпускал…

— Все будет решать количество найденных вами клиентов, соразмерны будут и ваши личные радости.

И тут снова Ростовцева разозлил Лукьянчик — все-таки у него еще были свежи воспоминания о катастрофе в Южном:

— Предоставляется ли нам право на месте решить вопрос о выходе из дела перед лицом явной опасности?

Ростовцев нахмурился, пристально посмотрел на спросившего:

— Право же, Михаил Борисович, смешно — еще не войдя в дело, уже искать двери для выхода. В конце концов, главную опасность мы тут берем на себя, в том числе и вашу, Михаил Борисович, опасность. Успокойтесь, пожалуйста.

Лукьянчик не ожидал такой отповеди, да еще наткнулся на презрительный взгляд Залесского.

— Я… не хотел… — пробормотал он. — Когда мне ехать?

— Вот это дело, — улыбнулся Ростовцев. — Ехать, дорогие друзья, следует незамедлительно. Просто — завтра же.

Залесский в тот же день самолетом вернулся домой, в Донецк, а вечером поездом уехали в Литву Лукьянчик и Сандалов.

Тем же вечером Ростовцев в кафе «Синяя птица» устроил ужин Гонтарю. Ему как зачинателю дела он сделал исключение, оставил его на два дня в Москве. Однако напоминать, что тот предложил идею их дела, не собирался…

В кафе выступал какой-то модный инструментальный ансамбль, и от его оголтело громкой музыки ломило голову. Разговаривать было невозможно, и им приходилось ждать коротких перерывов между номерами. Но Ростовцеву музыка, если откровенно, помогала — не о чем ему было беседовать со своим большеротым гостем.

— Вы не в претензии, Борис, что я позвал вас в это дело? — спросил Ростовцев, пригубив из бокала холодного кислого вина, отчего губы у него чуть скривились.

— Мне, Александр Платонович, лишь бы не сидеть без дела. А это же дело и от меня идет, это приятно знать. — Его огромный рот разверзся в улыбке. — А еще приятней будет получать за это наличными.

Ростовцев недобро глянул на него и сказал сухо:

— Получишь свое, получишь…

— А я не спешу, — шлепнул губами Гонтарь.

— Будешь работать с Залесским, но знай: для тебя старший он, а для меня — ты. Понял? Если что заметишь за ним, сигналь немедленно.

Гонтарь снова кивнул, и в этот момент грянул железнотрубный гром, на эстраде перед оркестром заметался в судороге парень в джинсах, закричал в микрофон благим матом что-то про одиночество, но что именно, разобрать было невозможно…

Когда они уходили из кафе, Ростовцев не удержался, подошел к оркестру и сказал громко:

— От вашей музыки синяя птица давно сдохла.

— Жаль, что вы не синяя птица, — услышал он ответ мальчишки, щипавшего свою электрогитару.

Ростовцев рванулся было искать директора, но тут же передумал.

Уже на улице сказал Гонтарю:

— Уезжай в Донецк завтра же.

Снова заработал в кафе оркестр, и даже здесь, на улице, слышен был его грохот и вопли певца.

— Я бы их еще сегодня отправил землю рыть, — с яростью сказал Ростовцев…

Глава двадцать первая

В некрологе сообщалось, что министр умер после тяжелой и продолжительной болезни. Но для работников министерства все произошло быстро. Казалось, всего несколько дней назад видели, как он утром в министерстве выходил из лифта на своем этаже, а сегодня в вестибюле уже висит траурное объявление, и с фотографии смотрит на них совсем еще молодой мужчина с энергичным лицом, с живыми, пристальными глазами. Таким министра помнят немногие…

У него был рак. Болезнь вцепилась ему в легкие, в желудок, в печень, и уже не имело значения, где она возникла сначала и где нанесла последний удар. С болезнью, расползшейся по его крупному, сильному телу, он ходил вплоть до дня, когда уже не смог сделать и шага. Тогда его свезли в больницу, и там он через несколько дней умер. Говорят, вскрывавшие его врачи дивились: как мог он так долго не сдаваться болезни. Врачи не учитывали, что министр принадлежал к тому железному поколению, которое прошло через тяжелейшие дела пятилеток и через огонь Великой Отечественной войны. Люди этого поколения сдаваться врагу не приучены. Вот и шел министр вперед, пока мог передвигать ноги.

Кичигин принял активное участие в похоронах министра. Стоял у гроба в почетном карауле, выслушал с постным лицом все речи на гражданской панихиде и поехал на кладбище. В жестко секущую метель стоял без шапки у могилы и в минуты захоронения помог какой-то родственнице покойного. А когда стали с кладбища расходиться, он пристроился в толпе к Сараеву, взял его за локоть, спросил тихо:

— Разве по русскому обычаю помянуть не надо?

— А вы на поминки званы? — съехидничал Сараев.

— Кажется, на поминки можно являться без приглашения.

— А вы знаете, где устраиваются поминки?

— Наша викторина затянулась, — улыбнулся Кичигин. — Не упростить ли ситуацию и не зайти ли нам, без приглашения, в ресторан гостиницы «Украина»? Там очень мило…

Сараеву чертовски хотелось выпить. Еще во время панихиды, когда от трогательных речей