лет, так говори, говори же, и давай закончим. – Он медлит, произносит уже почти умоляюще: – Я не могу так, понимаешь? Не могу. Ну хочешь, не будем пересекаться, хочешь, я договорюсь с Иоганной, чтобы предупреждала тебя о моих визитах?!

Не сдержавшись, Людвиг желчно улыбается: с Иоганной, ну конечно. Жена Каспара – тоже далеко не родня мечты: она, если память не изменяет, ведет род от обойщика, и это тот случай, когда революционные представления о душевной широте и высоком моральном духе рабочих и крестьян не оправдались. Иоганна дурно воспитана и вульгарна, склочна и расчетлива. Иоганна кокетка, но что хуже всего, Иоганна воровка. Ловили ее не раз, а апофеозом стала кража чужих жемчужных бус, за которую эта особа даже отсидела, будучи, на минутку, уже женой и матерью. Людвигу сразу не понравилась эта смешливая, наглая, пусть и красивая блондинка, на которую Каспар смотрел как на алмаз. В самом взгляде ее голубых глаз читалось острейшее желание присвоить все, до чего можно дотянуться: Каспара, его знаменитую фамилию, его стабильный доход. Носящая открытые платья в духе «грабенских нимф», вытворяющая сложные, но неизменно неопрятные прически, не понимающая в музыке, она тем не менее сразу отчего-то сочла возможным пенять Людвигу: «Что же вы не причесались?», «Что вы так громко говорите?», «Ах, бросьте пытать рояль! Я люблю гитару!». Он честно постарался сблизиться с ней, поняв, что влюбленность Каспара крепка, но увы, не смог, и с каждым годом взаимная неприязнь крепнет. Разумеется, Иоганна будет рада услышать от Нико «Нашему знаменитому брату опять что-то не так».

– Нет уж, благодарю, – отзывается он, борясь с желанием снова опустить глаза: Николаус кажется сейчас очень расстроенным. – И… Нико, – брат морщится, но не поправляет, – я не хочу тебя избегать. Я просто…

– Просто хочешь, чтобы я каялся? Так? Я не буду.

Людвиг осекается, мотает головой, потом сжимает виски. Брат ждет, смотрит, упрямо сжав губы, и, хотя промолчать мудрее, не получается. Отодвинув чашки, Людвиг медленно привстает: сидеть сил больше нет. Упершись в столешницу, он глубоко вздыхает.

– Я просто не понимаю, как… почему, – начинает он. – Нет, не почему ты не хочешь каяться, и нет, мне не нужны твои покаяния, они ничего не поменяют. Я скорее не понимаю, как… – Нико медленно выдыхает. Глаза их снова встречаются. – Как ты пришел к этим взглядам; как остался при них, зная, что происходит в стране. Как ты жил, видя, сколько убийц наших людей ежедневно стекается в Линц? Как…

– Именно так, – сухо отрезает Николаус. – Видя, пришел. И видя, остался.

– Поясни, – огромного усилия стоит ограничиться короткой просьбой.

– Их было много, Людвиг, да, – откликается брат, устало потерев глаз. – Так много, что просто страшно, а как изувечены… – Снова рваный вздох. – Я видел их – и меня брала спокойная гордость: хорошо, значит, сражаются наши. Но за этой гордостью приходил страх: как можно бросить в пекло столько разом людей, как…

– Ты жалел их, – тихо обрывает Людвиг, и Николаус кивает.

– Да, и не понимаю, почему ты коришь меня. Я их жалел.

– Зная, что я и многие другие…

– Зная! – Николаус все же перебивает, тоже ударяет по столу, но легче, ладонями. Губы его снова начинают трястись. – Да, зная! И надеясь, что если я буду хорошо помогать, в нашем городе будет спокойнее, ничего не разрушат, никого не казнят…

– И тебе совсем не было стыдно? – Людвиг вглядывается в него, ищет фальшь, ищет хоть какие-то следы внутреннего торга с собой, но не находит. И от этого отчаивается.

– Да за что? – Николаус даже всплескивает руками, волосы опять падают на лицо. – За что, за то, что остался человеком вне игрищ коронованных крыс?

– Они выздоравливали и снова шли сражаться, – отрезает Людвиг, медленно садясь: ноги начинают неметь. – Шли захватывать землю…

– А лучше бы в нее ложились? – Теперь Нико вперивает в него взгляд единственного здорового глаза, стискивает зубы, цедит сквозь них, напрягая плечи и подаваясь ближе: – Ну давай! – Снова он ударяет по столу ладонями. – Ну скажи это! – Еще удар, подпрыгивают чашки, падает на пол булка. – Лучше бы они все подохли на койках? Лучше бы я вообще всех их чем-нибудь отравил? Да?!

На последнем слове Николаус буквально взвизгивает – так высоко, так отчаянно, что редкие посетители и хозяин с хозяйкой разом обращают на их стол взгляды. Брату все равно: теперь он вскакивает, будто подброшенный, теперь он нависает над Людвигом – а тот смотрит, не в силах разомкнуть губы. «Лучше бы? Лучше бы?» – звенит в голове, и фантомы, вездесущие фантомы передразнивают вопрос басами и тенорами, насмешливо и горестно.

– Замолчи, – просит Людвиг, с трудом выдохнув. – Или хотя бы понизь тон.

– Черта с два! – Николаус хватает чашку, делает рваный глоток, освежая горло, со стуком возвращает кофе на столешницу. – Да черта с два, Людвиг, я, в отличие от нашего бедного брата, сроду не считал себя твоей тенью, я любил тебя до слепоты, но не более! – Людвиг порывается прервать, внутри что-то вспыхивает, но Николаус качает головой. – Нет уж! Я закончу. Да знал бы ты, Людвиг, каково мне было там, да знал бы ты, что я слышал в свой адрес и от французов, и от горожан! Как первые проклинали меня после Асперна просто за то, что наш народ защищался; как вторые честили меня месяцами, зовя твоим любимым словом – «предатель»! Как… – Он осекается, руки сводит судорога. – Как мне было сложно действительно не отравить чужих, как я боялся, что свои сожгут меня вместе с домом, как я раз за разом повторял себе, что все мы люди, которые просто… просто больны, но на нас пока не нашелся врач! – Его голос снова срывается. – А ведь он был нужен. Нужен до сих пор…

– Нужен, – сдавленным эхом отзывается Людвиг. Голова начинает кружиться. – Да, Нико, миру нужен врач, но…

Он замолкает, не в силах продолжить, а брат все стоит над ним, тяжело дыша. Высокий, широкий, но костлявый, с аккуратной стрижкой, которой при желании по-прежнему можно прикрыть увечный глаз, вот только желание это – последняя дань отрочеству – давно в прошлом. И старшим сейчас кажется он, Нико, усталый, холодный, обиженный. И он ведь прав, такая у него стезя, такими… путями ведет его жизнь. Почему же не получается это принять? Почему снова хочется спорить до хрипоты, хотя доводов, кажется, нет?

– Так что? – снова тихо заговаривает Николаус. – Что, Людвиг… ты хотел бы, чтобы я поубивал их, в том числе тех, кого просто загнали на эту войну или кого облапошили великими замыслами