я боюсь, с таким прогрессом наш брат довольно скоро умрет.

Людвиг бьет по столу кулаками так, что чашки и блюдо подпрыгивают. Булки рассыпаются на столешницу, кофе разбрызгивается в стороны, даже Нико на шейный платок. Стол крепкий, дубовый, но и удар не слабый.

– Людвиг. – Брат тянется к правой его руке, робко накрывает своей. – Людвиг, пожалуйста, успокойся. Мы…

Всю эту четверть часа Людвиг держался – смотрел в лицо, ровно говорил, даже улыбался. Но теперь выдержка ослабла, и он выдает себя. Руку он отдергивает, с отвращением сжимает в кулак снова, опускает глаза. Его медленно, но верно начинает трясти, в ушах поднимается шум, а рот щерится сам по себе.

– Людвиг? – Николаус окликает его снова, уже иным, полным напряжения тоном. – Так я и знал. Что ж. Можешь отыграться на мне, предатель родины на такой случай весьма кстати, правда?

Видно, и он терпел из последних сил. Голос начинает звенеть и дрожать, а Людвиг упрямо не поднимает глаз. Зачем, зачем вообще он согласился встретиться на прощание? Зачем не дал Николаусу просто вернуться домой, зачем затеял это, никакого нормального объяснения ведь не получится?

– Не понимаю, о чем ты, – шепчет он. И смежает веки, ненадолго прячась.

Нико беспощадно прав, но признаться – выше Людвиговых сил. Ему все еще тошно от одного вида брата, от звука его голоса. Иногда он преодолевает это – например, когда оба они, испуганные и опечаленные, склоняются над мечущимся в жару Каспаром. Когда Нико бесплатно и быстро привозит укрепляющие лекарства, когда ободряет Иоганну или опускает ладонь на кудряшки Карла, прося не плакать, ведь «с отцом все обязательно будет хорошо». В другие минуты… в другие минуты Людвиг, вглядываясь Николаусу в лицо, возвращается на три года назад. В тот самый сырой подвал, который всему виной.

Нико решил перебраться в Линц, узнав, что там кто-то продает аптеку. Настоящая мечта – небольшой, но отличный дом с обстановкой, хватало места еще и для жилья. Николаус влюбился, едва его увидев; денег не хватало, но, подумав, он решился влезть в долги. Людвиг, даже при большом желании, не смог бы сделать ему такой подарок, но все же помог: душевный кризис все равно не располагал к тратам на себя. Счастливый брат уехал, с восторгом принялся за дела, быстро поднялся и расплатился с кредиторами, вернул часть средств даже Людвигу, мало рассчитывавшему на такой расклад. Успехи Нико стали одним из немногих светлых пятен во мраке вокруг Людвига, поводом быть хоть немного довольным собой: не такой он и пропащий вне музыки, не такая и черствая бестолочь, раз помог чьей-то мечте. Все шло славно, пока не началась война.

Австрия потеряла Линц вскоре после Вены, брат не уехал. Но положение его было иным: из удобно расположенного города Бонапарт сделал лагерь, туда со всех ближайших театров военных действий свозились раненые французские солдаты. И что Нико? Нико продолжил работать как прежде. Лекарствами и помощью он обеспечивал как австрийцев – местных и пленных – так и солдат врага. Когда Людвиг услышал об этом от приятеля, сумевшего сбежать из Линца и примкнуть к сопротивлению, то сперва не поверил ушам, а позже, получив пару подтверждений, едва не сошел с ума. В те дни – когда рушились стены, когда венцы дрожали и злились, а дутые офицеры разгуливали всюду с видом хозяев, – новость оказалась невыносимой. Людвиг почувствовал себя оплеванным, настолько, что не посмел рассказать о поступке брата друзьям. Казалось, что, узнав, все отвернутся от него, начнут подозрительно смотреть: а не сотрудничает ли в чем-нибудь с оккупантами он? Поэтому он молчал, а ярость бурлила в нем, бурлила так, что порой, стоило услышать имя Нико, подступало удушье. Хотелось вырваться из Вены, всеми правдами и неправдами добраться до Линца и посмотреть брату в глаза.

Это было невозможно. В какой-то день, не совладав с собой, Людвиг взял и написал брату полное желчи и отчаяния письмо, где в основном бранился, и вопрошал, и вразумлял. Отправить послание тоже было нельзя или, по крайней мере, сложно, вдобавок чревато рисками… так что Людвиг просто сохранил его, берег всю войну, а потом не выдержал и выслал, выслал едва ли не в день, когда французы начали отступать. До сих пор Людвиг не уверен, правильно ли поступил. Но тогда, брошенный Безымянной, запутавшийся в горестях, он, как ни омерзительно, хотел сорваться хоть на ком-то. Брат ответил – и быстро. Коротко, сухо, но несколько последних предложений дышали болью, такой, что Людвиг и ныне помнит их наизусть.

«В детстве отец делал все, чтобы я свернул со своего пути, и я, бесконечно им истязаемый, готов был свернуть. Но мне протянул руку мой старший брат, который предрек: “Ты будешь знаменитым фармацевтом и спасешь много людей. Просто помни это, что бы тебе ни говорили и кто бы тебя ни бил”. Я помню. И я делаю то, о чем мой брат попросил меня. Я спасаю жизни. Мой брат не уточнял, что жизни эти должны быть только австрийскими. На том прощай, у меня много дел. Рад, что ты жив».

Прочтя это, Людвиг почувствовал стыд, гнев, снова стыд, наконец – просто пошел в трактир и напился, но и после этого чувства метались хуже раненых зверей. Они мечутся и теперь – когда из-за болезни Каспара младший брат стал чаще появляться в Вене и избегать его сложно. За три года они так и не поговорили о случившемся, лишь сделали вид, будто писем не было, – но письма были. Сейчас эти письма словно лежат меж ними. Лежат, горя, как маковый венец в волосах далекой возлюбленной.

– Ты все понимаешь. – Нико совладал с голосом: произносит это глухо, но членораздельно, и приходится поднять глаза. Брат выпрямился, сцепил руки в замок. – И я тоже, знаешь ли, не дурак, хоть и считаюсь им на твоем фоне.

– Брось эти каспаровские реплики, – морщится Людвиг и тут же прикусывает язык: незачем вспоминать то, чем ныне больной средний брат изводил себя в отрочестве.

Николаус не отступается.

– Они не каспаровские. Поверишь ли, многие твои почитатели считают нас обоих недоразвитыми идиотами, чье единственное достоинство – твоя фамилия.

– Тебя что, это задевает? – Людвиг вообще перестает понимать, куда уходит разговор, но Николаус, тоже это заметив, хлестко возвращает все в прежнее русло:

– Не заговаривай мне зубы, Людвиг, я очень устал и хочу домой. Если тебе есть что сказать о других вещах, если… – он все же на секунду теряется опять, заметно сглатывает, – …если было все эти несколько