Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Людвиг не в силах ответить – просто глядит, не шевелясь. Она сидит тусклая, несчастная, и сейчас, только сейчас на щеках проступает слабый румянец. Смущения? Обиды? Медленно, осторожно Людвиг снова садится, больше всего боясь, что она шарахнется в сторону, что оттолкнет или сгинет. Это возможно и заслуженно. Но она не двигается, даже когда он подбирается вплотную, даже когда легонько трогает ее за плечо.
– Я буду кем угодно для тебя. Я ведь обещал. – Замолчать здесь все же не получается, вчерашнее прорывается горьким: – Но ты должна видеть сама, должна понимать! Одни люди в отчаянии, другие многое потеряли, третьи умерли – сколько умрет еще? Они не могут победить, им нужно что-то сильнее, нужно… нужно чудовище, чтобы победить другое. – Он пытается заглянуть ей в глаза. – Я… ведь я не трону никого, кроме него, обещаю! Даже блестящие генералы без него – куклы. Я закончу эту войну, ангел, нет, закончу все войны, которым уже… – он тщетно считает, мысли пытаются, – десять лет, двенадцать? Разве не хватит?
– Людвиг, – тихо обрывает она, наконец встретившись с ним взглядом. – Людвиг, войны не заканчивают чудовища. Войны заканчивают люди.
Она сама тянется к его лицу, но он не дает коснуться – отстраняется, встает. Ноги подгибаются, приходится сесть назад, упереть локти в колени, закрыть лицо руками. Безымянная молчит и больше не двигается. Боится сделать хуже. Хотя куда хуже, когда в груди лопаются одна за другой невидимые струны, когда как ни сжимай волосы – боль не отрезвляет.
– Что ты сделаешь, если я умру? – выдыхает он, не поднимая глаз.
– Все однажды умрут, и приходится это принимать.
– Но вчера ты помогла мне!
– Потому что умирать тебе не время, а выбора не было.
– Тот сон… он о прошлом или о будущем?
Молчание.
– О будущем? – повторяет он. – Все мои сны о будущем?
– Многие.
– Сколько лет осталось жить тем двоим? – почти хрип.
– Достаточно для их счастья. – И снова тишина.
Он наконец поднимает глаза, распрямляется, поворачивается. Она сидит, почти белая на фоне старого кресла, сидит, бессильно откинувшись и впившись в подлокотники. Тяжело дышит, несмотря на ослабленный корсаж. Сомкнутые ресницы дрожат.
– Ты не хочешь сказать, кто ты, – тихо заговаривает он и сглатывает. – Так, может, скажешь, кто я?
– Человек. – Веки ее с усилием поднимаются, глаза глядят скорбно. – Просто хороший человек, столь же важный для этого мира, сколь другие. И…
– Дай мне стать чудовищем! – отчаянно повторяет он, потянувшись к ней. – Позволь, и я обещаю, что потом вновь стану тем, кого…
– Людвиг! – Она качает головой, когда он опускается на колени у ее ног. – Так не бывает. Так…
– Милая, знаешь, у моего брата родился сын, – тихо обрывает он, поймав ее взгляд. – Милая, ему три, и он плачет, когда в городе стрельба. Милая, – он запинается, – посмотри на этот дом, вспомни того, кто режет себе руки, думая, что остановит смерть, неужели ты…
– Хватит, – шепчет она и становится чуть прозрачнее. – Ты терзаешь меня.
– Нет! – Он уже не может поймать ее руки, комнату наполняет сквозняк, хотя окно наглухо закрыто, и он знает, что это значит. – Нет, не уходи, дослушай, пожалей нас!
Она молчит, кусая губы. Он тянется снова, тянется поцеловать ее, сжав дрожащими руками подлокотники кресла поверх ее бесплотных рук.
– Ты же можешь, ты не просто так со мной, ты…
Он путается в словах, они прорываются сами и уже в эти мгновения кажутся чем-то неправильным. А потом она, словно очнувшись, тихо обрывает их, и глаза, скорбные зеленые омуты, сверкают, как могут сверкать лишь у людей. Не гневом. Болью.
– Так вот за что ты любишь меня, Людвиг. Что ж.
– Я… – Он осекается. Стискивает зубы.
– За колдовство. Я поняла.
– НЕТ! – выкрикивает он, видя в этих глазах слезы, видя, что сама она становится совсем прозрачной. – Нет, нет, это неправда, я лишь…
– Война кончится, Людвиг, – шепчет она, жмурясь. Серый дым клубится в ее груди. – Война кончится, обещаю, и тебе не нужно ради этого поступаться душой. Тебя ведь предостерегли, тобой так дорожили, тобой дорожили все…
– Остановись! – Он не выдерживает, подается вперед, но обнять удается лишь воздух. – Ветте! Мой ангел! Леонора!..
Ее нет. Сгусток тумана тает в сведенных судорогой пальцах, запах маков рассеивается. И тогда, рухнув в кресло, Людвиг кричит – хрипло, протяжно, бессильно.
Это не крик боли или гнева – лишь эхо в пустоте. В горле пересыхает, накатывает кашель. Рот приходится зажать, а потом откинуться в кресле, зажмурив слезящиеся глаза. Людвиг содрогается снова и снова, как в лихорадке. Дрожь все чаще, мельче, в ушах крепнет стук, и он опять прячет лицо в ладонях, сгорбив плечи. Ушла. Исчезла. И дракон, которым был он сам, тоже отступил, не вернется.
Убил ли он кого-то? Хорошо это? Плохо?.. Он не знает. Больше – ничего.
– Людвиг! – Сквозь ватную тишину Людвиг различает приближающиеся спешные шаги и голос, который легко узнает. – Что? Я иду!
Распахивается дверь, врезавшись в стену. Людвиг вскидывается. На пороге Сальери – опрятный, собранный, встревоженный. Застывает в проеме, глаза внимательно обводят комнату, потом самого Людвига. Лицо расслабляется, но не до конца. Становится невыносимо стыдно, еще стыднее. Какого черта вообще он прибежал вчера сюда?! Какого?
– Вы кричали? – наконец спрашивает Сальери, делая пару шагов. – Что такое? И как вы вообще?
– Кошмар, – сдавленно врет, а впрочем, не врет Людвиг, быстро потирая глаза, боясь, что слезы заметны. – Простите. Трудная ночь. И… спасибо вам.
Качая головой, Сальери проходит ближе, присаживается на пол возле кресла. Он все еще обеспокоен, и довольно быстро Людвиг понимает: беспокойство связано не только с самочувствием гостя, внезапно вернувшегося при странных обстоятельствах. В лице, в самой позе – настороженность. И ожидание.
– Знаете, что произошло сегодня ночью у городских ворот, друг мой? – Сальери испытующе смотрит снизу вверх. Людвиг сжимает губы.
– Ничего не знаю. Увидел французов в переулке… и почему-то побежал как заяц.
Остается надеяться, что в бреду он не сказал другого. По виду Сальери не поймешь, пойман ли Людвиг на лжи. Все так же ровно он поясняет:
– Они поймали женщину, которая хотела пробраться то ли к самому императору, то ли к кому-то из его генералов. И повели за ворота.
– Какой ужас, – сдавленно отзывается Людвиг, радуясь одному: состояние его слишком скверное, чтобы Сальери ждал бурных реакций, а значит, не нужно разыгрывать удивление и гнев.
– Да. – Тот кивает. – Но ей повезло: со стен спустились несколько ее друзей-повстанцев и забросали конвой чем-то вроде греческого огня. Вы ведь знаете, среди тех, кто сопротивляется оккупации, много греков.