Унтер-офицер не без гордости оглядел своих зайцев, чувствуя даже некоторую солидарность с ними, и крикнул:

– Бегите зигзагами, а то не добежите! Вперед!

Офицеры были так пьяны, что сумели убить только трех женщин. Ты добежал до противоположного угла, живой – и виновный в том, что не закрыл собой ни одну из трех женщин, лежавших посреди двора. Одна из них была смертельно ранена, и врач Ты сразу понял, что пуля, попавшая в шею, перебила яремную вену; словно чтобы подтвердить это, женщина замерла в расползающейся под ней луже крови. Mea culpa.

И многое другое, что Ты рассказал только мне и во что я не имел мужества посвятить ни Рашель, ни детей. Что он не выдержал и стал кричать фашистам, что они ублюдки, и самый трезвый из них рассмеялся и, прицелившись в самую молодую из оставшихся женщин, крикнул: заткнись, или я всех их порешу! Ты замолчал. И когда те повернули голову и посмотрели на двор, одного из охотников вырвало, а другой стал говорить ему: видишь? видишь? Я тебя предупреждал: не надо было смешивать столько ликеров. И по этой причине развлечение пришлось прервать, и они снова оказались во тьме и остались наедине со своим ужасом и всхлипами. Снаружи доносились раздраженные крики и торопливые приказы, которых Ты не мог понять. И оказалось, что назавтра начиналась эвакуация лагеря, потому что русские наступали быстрее, чем нацисты могли предположить, и в суматохе никто не вспомнил о шести или семи зайцах, сидевших в узком дворе. Да здравствует Красная армия! – сказал ты по-русски, когда догадался, в чем дело, и одна из женщин поняла его и перевела остальным. И тогда всхлипы умолкли, и появилась надежда. И так Ты удалось выжить. Но я часто думаю, что жизнь оказалась наказанием пострашнее смерти. Ты понимаешь меня, Ардевол? Поэтому я еврей – не по рождению, насколько мне известно, но по собственной воле, как и многие каталонцы, которые чувствуют себя рабами на собственной земле и на родине живут, как на чужбине. И с того дня я узнал, что я тоже еврей, Сара. Еврей по сознанию, по народности, по истории. Еврей без Бога, старающийся жить так, чтобы никому не причинять зла, как сеньор Волтес, потому что стараться творить добро, на мой взгляд, – слишком претенциозно. Этот узел мне тоже не удалось распутать.

– Будет лучше, если моя дочь не узнает о нашем разговоре. – Это было последнее, что сказал сеньор Волтес, когда я выходил из машины. И потому до сегодняшнего дня, когда я пишу эти строки, я ничего не говорил тебе, Сара. Этот секрет – еще одно проявление моей неверности. Но мне очень жаль, что я больше не видел сеньора Волтеса до самой его смерти.

Мне кажется, я не ошибаюсь: приблизительно в это время ты купила себе пуррó[303].

Мы жили вместе всего пару месяцев, когда мне позвонил Муррал и сказал: у меня есть оригинальная рукопись El coronel no tiene quien le escriba[304].

– Не может быть!

– Может.

– С гарантией?

– Сеньор Ардевол, вы меня оскорбляете.

И я сказал, стараясь говорить спокойно, неизменившимся голосом: мне надо на минутку выйти, Сара. И из мастерской донесся голос Сары, вынырнувшей из сказки о веселой лягушке, – она спросила: куда?

– В Атенеу. (Клянусь, я сказал, что иду в Атенеу, – как-то само так получилось.)

– А… (А ей-то откуда знать, poveretta[305].)

– Да, сейчас вернусь. (Maestro dell’inganno[306].)

– Сегодня твоя очередь готовить ужин. (Innocente e angelica[307].)

– Да-да, не волнуйся. Я скоро. (Traditore[308].)

– Все в порядке? (Compassionevole[309].)

– Что ты, конечно! (Bugiardo, menzognero, impostore[310].)

Адриа сбежал, сам не заметив, что, закрывая дверь, он хлопнул ею сильнее, чем нужно, – совсем как его отец много лет назад, когда отправлялся на встречу со своей смертью.

В квартирке, где Муррал обделывал свои дела, я смог рассмотреть замечательную, выдающуюся рукопись. Окончание было напечатано на машинке, но Муррал уверил меня, что в рукописях Маркеса такое часто встречается. Какое наслаждение!

– Сколько?

– Столько.

– Немало!

– Вам виднее.

– Столько.

– Не смешите меня. Буду с вами откровенен, профессор Ардевол: эта рукопись досталась мне, скажем так, несколько рискованным путем, а за риск нужно платить.

– Вы хотите сказать, она краденая?

– Что за слова! Уверяю вас, эти листы не оставили никаких следов.

– В таком случае столько.

– Нет, столько.

– Хорошо.

На такого рода покупки чеки не пробивают. Нужно было ждать до следующего дня; я сгорал от нетерпения. Ночью мне приснилось, что сам Габриель Гарсия Маркес пришел упрекать меня в краже, – я притворялся, что ничего не знаю, и он бегал за мной по квартире с огромным ножом, а я…

– Что с тобой? – спросила Сара, зажигая свет.

Было начало пятого утра, Адриа приподнялся на родительской кровати, которая теперь была нашей. Он тяжело дышал, как после длинного забега.

– Так, ничего… Приснилось…

– Что приснилось?

– Не помню.

Я снова лег. Подождал, пока она погасит свет, и сказал: Маркес бегал за мной по квартире вот с таким ножом и хотел убить.

Тишина. Нет, постель легонько колыхнулась. Наконец Сара расхохоталась. Потом я почувствовал, что она нежно ерошит редкие волосы на моей почти уже лысине, как никогда не делала моя мать. Я почувствовал себя грязным и виноватым, потому что обманывал ее.

За завтраком они молчали, до конца еще не проснувшись. Пока Сара снова заразительно не рассмеялась.

– Что с тобой?

– У тебя даже чудовища в кошмарах – интеллектуалы!

– Он меня правда испугал! Ой, мне же сегодня в университет. (Impostore.)