Уже на следующий день мы проехали 440 километров на север в открытом автомобиле до маленького арктического порта Петсамо. Однообразностью пейзаж напоминал высокогорные склоны, но с появлением солнца вдруг окрасился всеми оттенками желтого и красного и обрел фантастическую красоту.

В Петсамо мы провели несколько рождественских представлений для рабочих, солдат и офицеров и заночевали в личном бункере командующего Северным фронтом. Затем мы отправились на лыжах на полуостров Рыбачий, самый северный и суровый участок фронта, где располагались наши передовые посты – всего в 80 километрах от Мурманска. Сопровождал нас генерал Хенгль. Мы медленно продвигались по пустынной местности, не оживленной ни единым деревцем. Тусклый зеленоватый свет еле пробивался сквозь пелену тумана. На одной из передовых позиций мне продемонстрировали стрельбу из 150-миллиметровой пехотной гаубицы по советскому блиндажу. До этого мне довелось присутствовать на «учебных стрельбах» одной из батарей тяжелых орудий на мысе Гри-Не; командир сначала сказал, что его цель – Дувр, но потом объяснил, что приказал стрелять так, чтобы снаряды упали в море. Здесь же артиллеристы стреляли прямой наводкой, и я впервые увидел разрушения, производимые таким снарядом: деревянные бревна перекрытий русского блиндажа взлетели в воздух. И тут же стоявший рядом со мной младший капрал беззвучно рухнул на землю. Пуля советского снайпера, выпущенная через смотровую щель блиндажа, попала ему в голову. Как ни странно, но это было мое первое столкновение с реальностью войны. До того момента я относился к нашей пехотной гаубице как к техническому достижению, испытываемому на полигоне; сейчас же я вдруг увидел ее как инструмент уничтожения людей.

Во время этой инспекционной поездки и солдаты, и офицеры жаловались на недостаток легкого пехотного оружия, особенно – эффективных автоматов. Солдатам приходилось довольствоваться трофейным советским оружием этого типа.

Гитлер нес прямую ответственность за сложившуюся ситуацию. Пехотинец Первой мировой войны, он до сих пор хранил верность хорошо знакомому карабину. Летом 1942 года Гитлер, считая, что винтовки для пехоты гораздо удобнее, не дал разрешения на производство уже разработанной модели автомата. Один из результатов его окопного опыта я теперь увидел своими глазами. Восхищаясь тяжелыми артиллерийскими орудиями и танками, Гитлер способствовал их внедрению в ущерб производству стрелкового оружия.

Сразу же после возвращения я попытался устранить этот дисбаланс. В начале января нашу программу производства стрелкового оружия поддержали и дополнили Генеральный штаб сухопутных сил и командующий резервной армией. Однако Гитлер, мнивший себя экспертом по вопросам вооружений, тянул шесть месяцев, прежде чем одобрил наши предложения, зато впоследствии постоянно обвинял нас в том, что мы не можем добиться запланированных показателей в намеченные сроки. За девять месяцев мы достигли значительных успехов: увеличили выпуск автоматов в двадцать раз, хотя могли сделать это двумя годами ранее, если бы не были вынуждены отдать большую часть производственных мощностей под тяжелое вооружение[213].

После позиций на полуострове Рыбачий я осмотрел никелевый завод в Колосьокки, наш единственный источник никеля и главную цель моей рождественской поездки. Его территория была завалена рудой, поскольку весь транспорт был задействован на строительстве электростанции, недоступной для авиации противника. Я немедленно перевел электростанцию в разряд менее приоритетных объектов, и никель начал поступать на наши заводы более быстрыми темпами.

На поляне в глубине девственного леса, в окрестностях озера Инари, финские и немецкие лесорубы соорудили огромный костер – источник тепла и света, и Зигфрид Боррис начал вечер знаменитой чаконой из партиты[214] реминор Баха.

Ночью мы несколько часов шли на лыжах к одной из саамских стоянок. Предвкушаемая нами идиллическая ночевка в палатке при тридцати градусах ниже нуля не удалась. Ветер переменился, и наше убежище заполнилось дымом. В три часа ночи я выскочил из палатки и устроился на свежем воздухе в спальном мешке из шкуры северного оленя, а утром почувствовал острую боль в колене.

Через несколько дней я вернулся в Ставку. По инициативе Бормана Гитлер назначил совещание, на котором в присутствии руководителей важнейших министерств Заукель собирался представить программу мобилизации рабочей силы на 1944 год и заодно высказать свои претензии ко мне. Накануне я предложил Гитлеру провести предварительное совещание под председательством Ламмерса, чтобы уладить все разногласия, однако Гитлер явно был настроен агрессивно и ледяным тоном заявил, что не потерпит никаких попыток повлиять на участников совещания; он, мол, не желает выслушивать заранее составленные мнения и решения будет принимать сам.

После столь резкого выговора я со своими техническими советниками отправился к Гиммлеру и попросил приехать к нему фельдмаршала Кейтеля[215]. Я хотел заручиться их поддержкой и совместными усилиями не дать Заукелю возобновить депортации из оккупированных западных стран. Наши интересы в данном случае совпадали: Кейтель, которому подчинялись войсковые командующие, и Гиммлер, ответственный за поддержание порядка на оккупированных территориях, опасались, что действия Заукеля приведут к активизации партизанской борьбы. Мы договорились, что и Гиммлер, и Кейтель заявят на совещании, будто у них нет необходимого для облав количества людей, и в таком случае выполнение личного приказа Гитлера окажется под угрозой срыва. Так я надеялся окончательно прекратить депортации, а впоследствии добиться решения об использовании внутренних людских ресурсов и в первую очередь немецких женщин.