переехать к нему, – пожаловалась Женя, следуя за Клэр по коридору. – Эдуар дико злится, что я до сих пор живу с Кристианом. Как-то у них не получается найти общий язык, но я не теряю надежд… Какого тимьяна ползучего?!

Она резко затормозила, словно на невидимую преграду налетела.

– Эй, – окликнула её Клэр, – идём…

Но Женя не могла отвести взгляда от афиши на стене. До боли знакомый антураж поразил в самое сердце, заставив на мгновение пережить бешеную гамму чувств: сперва волну ужаса, которая резко сменилась удивлением, оно в свою очередь – злостью, а та – вдруг эфемерной лёгкостью, что разлилась по телу, ставя ещё одну точку в череде отельных злоключений.

– Это же…

– Мой По! Вот этот справа, с вороном на плече. Скажи, красавчик, правда?

– Ворон?

– Да нет же, По. Хотя ворон тоже ничего. Его зовут Невермо, и он ручной, представляешь!

– Не очень, – ошарашенно протянула Женя, всё ещё вглядываясь в облупленные стены правой башни «Шато Д’Эпин», старый пол с фрагментом меловой пентаграммы и чёрными огарками зажжённых свечей… На переднем плане афиши с мрачным видом маньяка-убийцы сидел на корточках парень с барабанными палочками, а позади него стояли остальные участники коллектива. В руках одного из них красовалась гитара, которая изначально и привлекла внимание Жени: по белой лакированной поверхности растекались буро-красные разводы, напоминающие кровь. Держал инструмент высокий парень в неизменном траурном костюме, а на его плече, расправив крылья, сидел ворон.

– Да пойдём же! Началось уже!

Подруга буквально силой оттащила Женю от афиши «Ду́хов смерти» и утянула в зал переполненного бара. Народ гудел, подхватывая строчки звучавшей песни. Клэр протиснулась к забронированному высокому столику у самой сцены. Женя сперва схватилась за столешницу, а потом и за холодную кружку вишнёвого пива. Во все глаза она смотрела только на одного человека – солиста группы. Того самого, который не так давно набивал карманы мышиными тушками, а теперь лирично растягивал строки бессмертных стихов Эдгара По:

И всегда луч луны навевает мне сны

О пленительной Аннабель-Ли…

Мурашки струились по коже, вторя ритму. Слова песни, глубокие и проникновенные, заставляли трепетать саму душу, и даже басы гитары, слившиеся с тяжёлой дробью ударной установки, будоражили не на шутку.

– Эжени, Эжени! – Клэр затрясла её за плечо и прокричала на ухо: – Смотри, остальные парни уходят со сцены! Сейчас самая обалденная песня будет. Нереально крутая. Сольная! Он эту песню только с Невермо исполняет.

Люк виртуозно покрутил в пальцах белый медиатор…

«Белый… МЕДИАТОР? Так похожий в полумраке на кость. Ну конечно…»

…и ударил им по струнам.

…О, зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простёр,

Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?

Каркнул Ворон: «Nevermore»…

В этот момент из-за кулис вылетела чёрная птица и стала кружить над залом, вызывая восторженные вздохи публики. Потом ворон спикировал на плечо Люка и до конца песни раскрывал крылья или громко каркал в такт мелодии. За что, по окончании, был награждён не только громкими аплодисментами, но и кусочком чего-то вкусного, извлечённого Люком из кармана.

– Вот же гад, – по-доброму возмутилась Женя, вспоминая это его «в хозяйстве пригодится» в отношении дохлых мышей. А потом с облегчением рассмеялась.

– Друзья, а теперь позвольте представить вам абсолютно новую композицию, – неожиданно произнёс Люк, когда зрители утихли. – Я написал её ещё летом, но берёг для какого-нибудь особого случая. Но сегодня в этом зале есть человек, для которого я хочу её исполнить.

Он бросил мимолётный взгляд на их столик, и лицо Клэр озарилась счастливой улыбкой. Бархатные звуки гитарного перебора наполнили зал, и Люк запел:

Ты кипи, бурли, котёл мой,

Ночью тайной, ночью тёмной.

Зелье жуткое вари

От заката до зари…

Женя от неожиданности открыла рот.

«Это что же? Слова заклинания ведьмы из моего перформанса?! Но откуда…»

Пламя лжи, лаванды пепел,

Кровь дитя, чей взор так светел.

Жгучей зависти плевок,

Костяной муки совок…

Баллада набирала темп:

Желчь лягушки, яд гадючий.

Смрадный червь с навозной кучи.

Унция утраты веры,

Похоти – на глаз, без меры…

«А такого в заклинании не было. Это он что же, выходит, сам досочинял?»

Некоторые из зрителей в восторге вскочили на ноги и теперь раскачивались в такт мелодии, многие достали телефоны, и теперь мерцающие огоньки включённых фонариков колебались в воздухе, словно плыли на волнах чарующей мелодии:

Зелье разолью по склянкам,

За медяк продам селянкам:

От чесотки, от похмелья,

И от мужнина безделья,

Отворот и приворот.

Нос зажми и вылей в рот…

На сцене за спиной Люка появились остальные музыканты из его группы. Было видно, что и для них импровизация стала неожиданностью, но тем не менее они подхватили балладу и стали подыгрывать на собственных инструментах. Звук набрал глубину и объём, приобрёл новые оттенки.

Ну а коли не поможет,

Что ж…

Пусть смерть твой череп гложет…

Пусть смерть твой череп гложет…

Последние строчки повторялись снова и снова, их подхватили все присутствующие в клубе, включая сияющую от счастья Клэр. Вот только Женя то и дело ловила взгляд Люка на себе.

«Кажется, эту песню он посвятил совсем не Клэр, – промелькнуло в мыслях у Жени, но она не собиралась разочаровывать подругу. – Пусть это останется нашей с Люком маленькой тайной. Одной из многих тайн замка Шато Д’Эпин!»

Год спустя

– Ты очень красиво говорил со сцены. Я так никогда не смогу, – вздохнула Женя, теснее прижимаясь к тёплому боку Эдуара.

Они сидели на проваленной коряге и наслаждались уединением, сбежав с шумной вечеринки в «Шато Д’Эпин». Вечерний воздух был наполнен сладкими ароматами цветущей лаванды и жареного маршмэллоу. Треск углей в костре смешивался со стрекотом цикад. Эдуар ласково поглаживал Женю по плечу, то зарывался пальцами в её распущенные волосы, которые теперь она носила только так, позабыв о косах.

– На самом деле… – Эдуар сделал театральную паузу, будто собирался открыть страшную тайну. – На самом деле эту речь написал ещё мой дед, и каждый раз на праздновании дня основания замка он, потом отец, а теперь и я – мы просто подставляем в текст новую цифру. Пятьсот двадцать девять в этом году.

– И никто не заметил?

– Да