Некоторое время мы с девочкой всеми силами старались вытянуть из него еще хоть пару слов, но нет, Иона упорно молчал, и наконец мы от него отступились. Я просидел рядом с ним весь остаток дня, а около стражи спустя к нам присоединился Гефор (чей невеликий кладезь мудрости заключенные, надо думать, исчерпали очень и очень быстро). Пришлось мне поговорить с Ломером и Никаретой, и они подыскали Гефору спальное место на противоположном краю подземелья.

Что бы кто ни говорил, все мы порой страдаем от нарушения сна. В действительности некоторые практически вовсе не спят, а кое-кто из спящих подолгу клянется, будто это вовсе не так. Некоторых тревожат неотвязные кошмары, а немногочисленным счастливчикам часто видятся сны самого приятного свойства. Некоторые также говорят, что одно время спали сквернее некуда, но после «выздоровели», будто бодрствование – какой-то недуг (хотя, может статься, так оно и есть).

Со мной дело в том, что я обыкновенно сплю, не видя запоминающихся снов (хотя иногда они меня посещают, и читателям, одолевшим мое повествование до этого места, о том известно), и крайне редко просыпаюсь до наступления утра. Но в эту ночь сон мой настолько отличался от обычного, что я не раз после гадал, стоит ли называть его сном. Возможно, то было некое иное состояние, притворявшееся сном, как альзабо, отведавший человечины, притворяется человеком.

Если все это – следствие причин естественных, я бы отнес происшедшее на счет неудачного сочетания обстоятельств. С малолетства привыкший к тяжелой работе и непосильным нагрузкам, я провел весь тот день в неволе, лишенный того и другого. Сказка из книги в коричневом переплете изрядно поразила мое воображение, подхлестнутое вдобавок самой книгой, и ее связью с Теклой, и осведомленностью, что нахожусь я в стенах той самой Обители Абсолюта, о которой так много от нее слышал. Главное же, по-видимому, состояло в том, что мне не давали покоя тревожные мысли об Ионе и неуклонно нараставшее с течением времени ощущение, будто здесь моему путешествию и конец, будто Тракса мне не достичь никогда, и никогда больше не встретиться с бедной Доркас, и никогда не вернуть к жизни Коготь, и даже не сбыть его с рук… Казалось, сам Предвечный, коему служит владелец Когтя, решил, что мне, видевшему на своем веку так много умерших в неволе, по справедливости надлежит разделить их судьбу.

Итак, уснул я, если можно назвать это сном, всего на минуту. Дальше – падение, и все тело мое свела судорога, инстинктивное оцепенение беспомощной жертвы, сброшенной из окна, с большой высоты. Вскинувшись, сев, я не увидел вокруг ничего, кроме тьмы. Тишину нарушало только дыхание Ионы. Ощупью убедившись, что он все так же, по-прежнему сидит, прислонившись спиной к стене, я лег и снова заснул.

Вернее, попытался заснуть и погрузился в то самое смутное состояние, которого не назвать ни сном, ни бодрствованием. В иное время я счел бы его приятным – но не на сей раз: я сознавал, что сон мне необходим, и сознавал, что не сплю, однако «сознанием» в обычном понимании этого слова подобное состояние быть никак не могло. Услышав негромкие голоса за окном постоялого двора, я каким-то непостижимым образом понял, что вскоре к ним присоединится звон колоколов кампанилы, возвещающих начало нового дня. Тут мои руки и ноги вновь дрогнули, и я вновь, вскинувшись, сел.

Вначале мне показалось, будто во тьме вспыхнул зеленоватый огонь, но ничего подобного вокруг не обнаружилось. Ложась, я укрылся плащом, а теперь сбросил его, и заняло это всего-навсего краткий миг, но этого мига оказалось вполне довольно, чтоб вспомнить: я – в аванзале Обители Абсолюта, а постоялый двор Сальта остался далеко позади, однако Иона по-прежнему лежит рядом, на спине, подсунув под голову живую, уцелевшую руку. Мутное светлое пятнышко в темноте было белком его правого глаза, открытого, хотя дышал он ровно, точно во сне.

Сонному и вдобавок предчувствовавшему, что он все равно не ответит, затевать разговора мне не хотелось. Снова улегшись на пол, не на шутку раздраженный собственной неспособностью уснуть, я вспомнил о стаде, проходившем при мне через Сальт, принялся пересчитывать животных по памяти и насчитал их сто тридцать семь голов. За стадом последовали солдаты, с песней идущие вверх от берега Гьёлля. В тот день содержатель постоялого двора спрашивал меня, сколько их, и ответил я наугад, а сосчитал их только теперь. Возможно, он был шпионом, а может, попросту любопытствующим.

Столь многому научивший нас, мастер Палемон никогда никого не учил бороться с бессонницей – ведь после целого дня самых разных работ, мытья полов да помощи по кухне ни один из учеников в подобных науках нужды не испытывал. Каждую ночь мы около половины стражи буянили у себя в комнатах, а после засыпали – куда там обитателям некрополя, до тех пор, пока мастер вновь не явится будить нас, пока вновь не отправит до блеска драить полы да выносить помои.

Над столом, служащим брату Айберу для разделки мяса, развешаны рядком ножи. Один, два, три, четыре, пять, шесть… семь ножей, клинки у всех куда проще, чем у ножей мастера Гюрло. У одного в рукояти не хватает заклепки. У одного рукоять слегка обгорела, так как брат Айбер однажды положил его на плиту…

Миг – и опять сна ни в одном глазу… или мне это просто почудилось, только с чего? Загадка… Рядом безмятежно подремывал Дротт. Снова закрыл я глаза, снова попробовал, подобно ему, уснуть…

От земли до нашего дормитория – триста девяносто ступеней. Сколько еще до венчающего башню зала, где негромко гудят пушки – одна, две, три, четыре, пять… шесть пушек? Один, два… три обитаемых этажа наших подземных темниц. Одно, два, три, четыре, пять, шесть, семь… восемь крыльев на каждом. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… семнадцать камер в каждом крыле. Один, два… три железных прута в оконце дверей моей камеры.

Проснулась я вмиг, словно бы от холода, но потревоживший сон мой шум оказался лишь лязгом одного из люков в дальнем конце коридора. Рядом лежал мальчишка, возлюбленный, Севериан, по юности лет спящий как ни в чем не бывало. Сев, я задумалась, не зажечь ли свечу, не полюбоваться ли минуту-другую свежим румянцем на его угловатом точеном лице. Всякий раз, возвращаясь ко мне, он приносит с собой крохотную искорку, огонек свободы, поблескивающий в глазах. Всякий раз я беру эту искорку, и дую на нее, и прижимаю к груди, и всякий раз она тает, гаснет, однако когда-нибудь все обернется иначе, и вот тогда я вместо того, чтоб глубже прежнего погрязнуть в земле, под гнетом металла и камня, воспарю, взлечу сквозь металл и сквозь камень навстречу ветру и небу…

По крайней мере, так говорю я самой себе. Если же этому сбыться не суждено – что ж, принесенная искоркой радость остается при мне.

Но, потянувшись к свече, я обнаружила, что ее нет на месте, а глаза, и уши, и кожа щек подсказали: вместе со свечкой куда-то исчезла и моя камера. Все вокруг озарял неяркий, тусклее тусклого свет – однако вовсе не отсветы свечи палача, дежурящего в коридоре, сочащиеся внутрь меж трех прутьев в оконце камеры. Негромкое, гулкое эхо каждого звука свидетельствовало, что я нахожусь в помещении просторнее целой сотни подобных камер, и то же самое подтверждали щеки со лбом, за время неволи привыкшие чувствовать близость тюремных стен, будто ощупью.