Сергей очень много понял за те несколько дней, что провёл в первый раз в Тифлисе. Да, горы не краше «рязанских раздолий», но в них чувства чище, как воздух. В горах выстрел всегда слышен, он отдаётся эхом, здесь нет места подлости. Не зря так Лермонтов прикипел к этим местам душой. И Пушкин. Ах, он напишет поэтам Грузии стихи! Давно так не горело в нём пламя радости, будто сделал большой, глубокий вдох горного воздуха. Перед такой дружбой отступает страх, вдруг появляется опора под уставшими ногами. Сергею его новые друзья казались подлинным чудом. Ведь сколько раз думал: «Если б Гриша был жив… Если б Лёня…» Смерть Ширяевца повергла в ужас, какого он не испытывал до этого. Слишком уж внезапна и непонятна. «Собачку» – маленький браунинг – друзья ему достали, тайно купив у контрабандистов. Поток самых разных вещей тянулся из Турции и Ирана. Он рассказал о встрече с Чёрным Яковом. Его уговаривали не горячиться, да он и не собирался! Но если б они знали, что это за мерзкое чувство – видеть дуло направленного пистолета и понимать, что никто тебя не спасёт…

Вместе с друзьями он решил увидеть могилу Грибоедова. Гора Мтацминда не очень высока. Вблизи она видится сплошной шапкой кучерявой зелени, а выше зелёный цвет уступает синему, будто дымкой скрывающему очертания. Поднимались долго, кто-то затянул плавную, заунывную, мелодичную песню. Сергей не мог знать, о чём пелось в той песне, но чувствовал – красиво. В этих глубоких звуках было всё: высота гор, шум Куры, дрожь прозрачного воздуха, рыдание разбитого сердца. Одного он не понимал: как при таком подъёме друзья могут ещё и петь?

Небольшой грот, решётка, в прохладном сумраке два склепа напротив: Александра Сергеевича Грибоедова и его жены, Нино Чавчавадзе, дочери знаменитого грузинского поэта. Чуть выше, над гротом, прямо посредине горы, на пути от подножия до вершины – церковь Святого Давида. Она простая, выложенная грубым коричнево-серым камнем. Очертания непривычны русскому глазу, просты и лаконичны.

Упал на колени, прижал пылающий лоб к холодной решётке, положил белые хризантемы рядом. Хорошо тут спать вечно, высоко и вольно, под «плач зурны и тари». На могильной плите согбенный ангел у распятого Христа. Что-то особое проникло в сердце Сергея здесь, у последнего порога глубоко русского человека, дипломата, поэта и драматурга. Он был убит в Персии… Зачем же Сергей сам тут? Зачем вот сейчас стоит на коленях на чужой земле? Что он хочет от этих гор? «Подсмотреть свой час кончины?» Ему ясно судьба указала – здесь тоже смерть рядом. Что ж, и Лермонтов сюда бежал, и Пушкин. Разве они ушли от Чёрного Человека? Ах, нет. Михаил Юрьевич «был пулей друга успокоен».

Спускались молча.

Пройдёт чуть больше десяти лет, и жизнь писателей Бенито и Платона оборвётся в застенках местных чекистов. Одновременно с друзьями Сергея, крестьянскими поэтами: Клычковым, Орешиным – в Москве. Паоло Яшвили покончит с собой после нескольких вызовов в НКВД. Спустя десятилетия в Тбилиси появится улица его имени. Ужасов лагерей не переживёт Клюев. Пытки выдержит лишь Иван Приблудный. Возможно, потому, что он знал чекистскую «кухню». То, что надеяться не на что. Он ничего не подпишет. Как и все, будет расстрелян. На стене камеры оставит свой последний автограф: «Меня приговорили к вышке. Иван Приблудный». Горячий весёлый парень с цыганским размахом души и цыганской же хитростью. Которая его не спасла…

Пирушка была весёлой. Вино – чудесным. К утру голова ещё слегка кружилась… Раннее, розовое утро. Паоло поднял палец: он знает, куда им надо идти! Отправились в хашную. Всю дорогу друзья расписывали, что там за вкуснятина! Сентябрь – уже сезон хаша. А зимой с холода как он хорош! Сергей с ужасом думал о еде. Вот от стакана вина не отказался бы.

Ждали долго. Хаш готовился в огромном котле. Паоло всё нетерпеливо допытывался у хозяина: когда же можно будет кушать? Скоро восемь утра! В сердцах кинул в хаш свою кепку. Может, так быстрее отварится?! Все очень смеялись. Сергей – больше всех. В восторге хлопал себя по коленкам. Ему всегда нравились такие жесты и проделки. Да он и сам горазд чудить! Сразу вспомнились дни с Толиком, самые задорные, самые светлые в жизни… Хаш варился, хозяин кланялся. Принесли ледяную чачу. Но огненный напиток – только под хаш!

Простую лепешку – лаваш – надо макать в этот наваристый бульон. Чеснок, редька и травы довершают произведение кулинарного искусства. Ну и, конечно, кепка Паоло. Еда оказалась настолько сытной, что чача была очень кстати. Тициан сказал: «Хаш не терпит тостов. Его надо скушать обжигающим. Просто за дружбу!»

Когда шли из хашной, Сергей вдруг ощутил в сердце огромное единение с этими ребятами, такими весёлыми, открытыми, простыми и сердечными. В чём тут было дело? В изысканном хаше или в чаче? Или в горном воздухе, который пьянит, как свобода? Они – поэты истинные, как и он, только чуть более шумные, как горные речки, более цветистые в выражении своих чувств, как вечнозелёный покров синеющих гор. Он всегда мечтал о таких друзьях. Сердце ширилось любовью. Он напишет им стихи! Он их любит! Ах, Боже, хорошо-то как!

В бакинском отеле «Новая Европа» Чёрного Якова, или, как он себя назвал в целях конспирации, товарища Исакова, уже не было. Сергей специально спросил портье. Сразу стало вольнее дышать. «Уехал в Персию, претворять в жизнь – кровью – великие планы сумасшедшего вождя, – так и подумал, – дорога скатертью».

Чагин встретил его сердечно. В его огромном кабинете редактора газеты «Бакинский рабочий» было всё не только для работы, но и для отдыха. Огромный стол зелёного сукна, с пузатыми, как винные бочонки, ножками, множеством отделений, явно конфискованный из какого-то богатого дома. Кресла, широченный диван, обитый коричневой кожей. Знал ли Сергей, что сегодня ему придётся спать на нём? Улыбался и жал руку. С такими людьми надо дружить. Чагин – его пропуск на свободу, его охранная грамота, его Персия. Невысокий, чем-то неуловимо похожий на Санчо Пансу, гедонист и балагур, крепко маскирующий этим свой ум и цепкую хватку партийца. Он был из тех, кто не так прост, как желает казаться. В недоумении спрашивал: отчего так поздно приехал? Сегодня вышла их газета с крупным изображением проекта памятника двадцати шести Бакинским комиссарам, выполненным талантливым футуристом Георгием Якуловым. Сергей нетерпеливо развернул номер. Спиралевидная гора, штопором пронзающая небо. Внутри – музей, посвященный погибшим комиссарам. Мощно! Ай да Жорж!

Чагин рассказывал, как было дело. «Понимаешь, завтра – шестая годовщина их гибели! Английские интервенты перехватили уже организованный побег смельчаков. Атаковали корабль, пришвартовали его близ Красноводска, вывезли всех революционеров на поезде в пески и там, на двести седьмой версте, расстреляли. Шаумян был их командир. Главное – они, эти двадцать шесть, – как знамя для советского Востока!» Расстроенный, сетовал: если б Сергей приехал хоть на неделю раньше, он успел бы сочинить об этих героях целую поэму! Что можно за ночь? Сергей сверкнул глазами. Надо? Он сделает. Чагин был очень рад. Решили, что запрёт Сергея на ночь в своём кабинете, – так ему никто не помешает.

Удивительно, тут Сергей был совершенно один-одинёшенек, но чувствовал себя в безопасности. Кому может в голову прийти, что он ночует в кабинете главного редактора? Кроме графина с водой, питья не было. Да и не надо ничего. Даже слегка выпившим Сергей никогда не писал. Думал: это должна быть внушительная вещь. Её будут тиражировать и перепечатывать, ссылаться на неё как на революционное произведение. Интересно, но он всегда «видел» в воображении заранее, как будет выглядеть та или иная его книжка. Вот и теперь, когда дверь за Чагиным закрылась, притушив свет и задёрнув шторы, «увидел» первую полосу «Бакинского рабочего», а на ней – его стихи. У него уже есть короткие, как выстрелы, как шаги страшного конвоя, – строки. Но разве Чагин знает об этом? Да никто не знает. «И простей, простей…» Чтоб не петь эти стихи можно было, а маршировать под них, как под речёвку. Он переплюнет Маяковского! Тот думает, что писать, как он, – сложно? Всё на один мотив – под выкрик. Нет уж, очень даже просто. С рифмами тоже мудрить не надо. Больше повторов. Они усиливают эмоциональное впечатление. Да и текст от них длиннее! То, что надо. Вспомнился Гоголь… Вот мастер был, дрожь по коже… Взять Гоголя, с его встающими мертвецами, совместить с чеканной дробью рифм. Будто видят двадцать шесть комиссаров, раненых смертельно, встающих из песков, как благоденствует советский Кавказ, что «…во все корабли, в поезда вбита красная наша звезда».