Мотнул головой. Нет, мол. Сказать ничего не мог – ком застрял в горле. Исида смотрела горящими глазами, неотрывно, точно хотела запомнить это мгновение, каждое мимолётное выражение его лица.

Она поняла – он хочет уйти. Разжала пальцы. Выскользнули ладошки. Веки её стали влажными от слёз. Он зашагал прочь.

Опустилась на кожаные подушки. Прижала головы девочек к груди, стараясь изо всех сил сдержать рыдание. Повозка покатила домой, на Пречистенку.

Внутри было огромное чувство обожания и страх. Потому что только эта женщина имела над ним власть. «Вот такую едва ль отуманишь, И не хочешь пойти, да пойдёшь».

Встреча была мимолётна. Шёл и думал: когда увидит её вновь? «Никогда, никогда…» – пел трамвай на повороте. Он всегда может к ней прийти. Она ждёт его. «Ты должен знать, что, когда ты вернёшься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошёл сегодня». Она его любит. В груди что-то ширилось и наливалось силой. Буквально: не чувствовал, как шёл. Так поднимает над землёй только любовь. Всё вокруг вдруг становится иным, а сам воздух – упоительным.

Думал, куда пойти: в комнату Гали? Седьмой этаж дома «Правды», четыре звонка. Правда, самой хозяйки нет, она в Крыму. Там сестра. Соня. Аня. Лена. Яна. Нет и нет. Вспомнил, что недавно вдруг пришло в голову: отремонтировать Галину комнату. Вот она удивится! Или нагрянуть к ней в Крым? Или в Питер, в Вологодскую губернию, родину Лёшки. Или… Но путешествовать вот так он готов лишь в воображении… Ску-у-у-чно. Никакую комнату ремонтировать он не будет. Если уж и ехать куда, то на Кавказ. Там путь в Тегеран близко. Чагин и его брат помогут.

Захватил Ваню Грузинова. Думали, куда двинуть: в «Привал энтузиастов» в Леонтьевском переулке или ещё куда? Отправились в погребок «Мышиная нора» на Кузнецком мосту. По дороге встретили поэта Чекрыгина, друга Лёшки Ганина. В кабаке было сумрачно и стоял какой-то особый, чахлый дух старой едальни. В нём остались отпечатки всего: бесчисленных дебошей, пьяных выкриков, грязного флирта и печальных мыслей тех, кому больше некуда идти. Всю ночь читал друзьям стихи.

Там же с Ваней решили устроить шутку. Пусть Толик со своей «Гостиницей» попляшет! Они письмо напишут официальное, в «Правду», о роспуске имажинизма. Сергей счастливо улыбался, представляя, как вытянется и без того узкое лицо его бывшего любимого друга. Знатная шутка! Он такие всегда любил.

Исида провела несколько дней в раздумьях. В отличие от Сергея, после той мимолётной встречи на бульваре она не чувствовала душевного подъёма. Эти несколько дней она ждала, что он придёт, подолгу стояла у окна. Когда-то давно, после их первых ночей, она стояла вот так же, внутри всё клокотало и рвалось наружу, мысли неслись галопом в воспалённой голове: вернётся ли он? Но всё-всё заполняла радость, такая отчётливая и ясная, этот проводник в мир счастья, когда без всякой надежды знаешь: всё сбудется!.. Сейчас она так же смотрела в окно. Радости не было.

Однажды вечером попросила спустить ей с самого высокого шкафа старый шляпный сундук. Нейдер удивился, но исполнил её просьбу. В коробке был паук. Она их боялась. Убила его каблуком. Потом долго сидела рядом. Думала: что наш мир? Может, она такая же, как этот паук. Он никогда не видел света, умер в первое же мгновение, как увидел его. Весь мир – тёмная шляпная коробка. Из него нельзя убежать.

Снова позвала Нейдера. Грустными глазами смотрела на него.

– Найдите мне пару контрактов в Берлине. В полпредстве остались мои ноты. Надо их забрать. Денег для школы нет.

В Европе добыть их легче, чем в советском Туркестане и Поволжье. К тому же у меня нет паспорта. Только справка о том, что подала заявление на советское гражданство. Найдите Есенина. Я вписана в его паспорт. Иначе я не могла покинуть Европу.

– Вам для этого нужна эта шляпа?

– Иляилич, мне нужна не шляпа. Мне нужно то, чего не может быть на свете: другое тело и другая жизнь с самого начала. И не помнить ничего, ничего…

Нейдер дозвонился Галине. Она не знает ни о каком паспорте. Сергея не видела. Хорошо, он перезвонит…

Через три дня Есенин уехал в Баку с Вардиным. Нейдеру он не звонил, Галина не передала. Но письмо Исиды нашло его. Оно было довольно длинное – настолько, насколько она вообще умела писать. Чаще она изъяснялась предельно кратко. В нём она писала, что уезжает из России. Нового Эдема не существует. Это главное. Её мечты о тысяче детей пошли прахом. Она не стала объяснять, что её школа фактически не принадлежит ей, памятуя о том, что Нейдер будет переводить эти строки. Не называла она также никаких фамилий, чтобы не доставить неприятностей милому. Лишь сказала, что тот самый высокий чиновник, что пригласил ее, он – как это по-русски? – «мягко стелет, да жёстко спать». Она никому никогда не подчинялась в жизни и не намерена менять свои привычки здесь. Наверняка милый догадается, о ком она. О том самом, со звучной фамилией. Её гастроли по голодной России с треском провалились. Ещё Исида написала, что никому здесь не нужна. Милому тоже… Главное – она боится за него, очень. То же она говорила ему ещё в Париже. Её слезам он не внял… Как это всё далеко. Милый! Теперь она умеет хорошо говорить по-русски это слово! Сейчас, представляя его золотую голову, она тоже плачет. Беспокойное сердце внемлет глухим предчувствиям. Если каким-то невероятным образом ему удастся выехать, она ждёт его в Берлине. Даже непрактичная Исида прекрасно понимала, что, когда человек под судом, его не выпустят из страны.

Лишь в поезде наконец ощутил, будто груз свалился. Хотелось смеяться. В Москве всё время было чувство, что ходит по краю, будто тень всегда за ним. Оглянешься – никого. Но сердце точит червь. Опасность рядом. Вардин был хороший, крепкий человек, с твёрдым взглядом на жизнь и чётким пониманием происходящего. Ещё он был хорошим коммунистом. Это Есенину не нравилось, но Вардин был частью той реальности, в которой надо было как-то привыкать жить… Много позже одному из друзей Сергей скажет о солнечном Баку: «Это единственное место, где я не чувствовал за собой тени».

Разместились в отеле «Новая Европа». Утро обещало дневную теплынь. Сергею было особенно легко. Москва с её тайными соглядатаями, агентами, врагами, маскирующимися под друзей, и друзьями, которым трудно смотреть в глаза: вдруг за ними ложь?! – всё это осталось далеко позади. Сам воздух – тёплый, нежный, благоуханный – вливал в грудь надежду на избавление от всех зол. Там, в Москве, он будто на привязи. Вдруг снова суд? Смутно маячила надежда, вырисовывалась спасительной линией. Чагин познакомит его со своим братом. Тот устроит ему поездку в Персию. Свобода! Ему всегда везло в жизни. И не из таких заворотов выкручивался. В 1915-м сбил царскую охранку с толку. В 1917-м сбежал в родное село. От судов спасался в Кремлёвской больнице. Сейчас удерёт в Тегеран. Не навсегда, только самое тяжёлое время переждёт. Вывезет кривая! Чувствовал внутри некий кураж, подъём: с такими связями, как второй секретарь ЦК компартии Азербайджана, товарищ Чагин, ему ничего не страшно. Он будет спасён!

Как из-под земли вырос перед глазами Чёрный Яков. Хлопнул по плечу. Сергей вздрогнул. Цепной пес Троцкого, убийца, влиятельнейший человек в Стране Советов, Яков обладал неограниченными полномочиями. О богатом убранстве его московской квартиры ходили легенды. Соприкоснувшись с Востоком, Яков впитал его бархатную роскошь. Но в самой сути его личности не изменилось ничего. Сергей не забыл, как тот размахивал пачкой расстрельных листков: «Кого хочешь впишем. Называй фамилии!!!» Ему убить – и не развлечение, наверное, уже пустяк. Яков осклабился, но Сергей видел: не рад он ему. Видимо, затаил зло с тех пор, как вместе к Льву Давидовичу ходили, как Есенин отказался от пожалованной ему милости. Перед Троцким Яков преклонялся. Это был его бог. «Конечно, мне и Ленин не икона» – таких стихов Сергей не прочёл бы этому человеку.