— Столовая? — тихим, очень тихим голосом спросит Шадиман, оглянется вокруг, и его румяные щеки станут еще краснее.

— Наша столовая ничем не хуже хергской, — с улыбкой скажу я. Это моя улыбка как ножом по сердцу полоснет Шадимана, и он вздрогнет. Я покажусь ему отвратительной, и он повернется ко мне спиной.

«Здорово она меня подколола! Думает, я не догадался. Мол, ваши дела у меня как на ладони, товарищ Шарангиа, да, как на ладони! Вы грешник! Если вы школу променяли на столовую, как вы думаете, я этого же сделать не могу? Нет, не так: еще вчера вы были директором ресторана, а сегодня стали директором школы и уже наставляете других, учите меня уму-разуму? Вы забываете, что двадцать лет к школе близко не подходили? Конечно, забыли, так я вам напомню. Обиделись? Не в бровь, а в глаз попала? Ну, извините. Я дочь Екатерины Хидашели и люблю прямой разговор: я не могу признать вас преемником моей матери, и работать с вами я тоже не смогу!»

— Вы взволнованы, Эка, — как можно ласковее скажет Шарангиа. — Хорошо, отложим наш разговор на другой раз.

— Нет, наш разговор закончен, батоно Шадиман!.. Вы завтра же можете принять кого-нибудь на мое место. Заявление я оставлю в канцелярии. До свидания…

Не дождавшись ответа Шарангиа, я уйду.

Я почему-то убеждена, что именно такой будет наша встреча.

Ну и пусть. Что будет, то будет!

А сейчас надо спать.

Уже пропели вторые петухи, но я еще успею выспаться, ведь рассвет в Хемагали наступит, когда петухи пропоют третий раз.

«А теперь — спать», — сказала я себе и, укрывшись с головой, закрыла глаза, а левую руку подсунула под подушку… И только тут я догадалась, почему так холодно ногам — шерстяные носки-то лежали у меня под подушкой…

У нас в деревне лучше всех вязала шерстяные носки моя мама, и сколько соседей были благодарны ей за это. А теперь я заменила ее: на рынке в Херге я купила шерсть и расчесала ее, расчесала точно так, как это обычно делала мама. Я и раньше помогала ей сучить нитки, но она выговаривала мне за то, что я делала их слишком толстыми. Я же уверяла ее, что носки из толстых ниток теплее. Меня поддержали Александре и Гуласпир Чапичадзе, Абесалом Кикнавелидзе и Кесария. Мама моя сдалась и потом с удовольствием вязала из ниток, которые сучила я. Так вот, в этом году я связала несколько пар носков, точно таких, какие вязала моя мама, и подарила их Гуласпиру, Алексайдре, Абесалому, Кесарии и Дудухан… Признаюсь, что я связала носки и для Реваза Чапичадзе, но не подарила ему, оставила их себе. Я надеваю их, когда мне холодно, и радуюсь при мысли, что на мне носки Реваза. Они мне немного велики, но, как только я их надену, мне становится тепло, и я засыпаю.

И вот достала я их из-под подушки, надела, и сразу мне стало так приятно, я согрелась, и мне захотелось спать…

До свидания, приятного сна и вам.

Только я открыла ворота школы, как прозвенел звонок. Вовремя пришла, подумала я, идя через двор. В школу я вошла, когда коридоры уже опустели и стих шум в классах.

Дверь директорского кабинета была приоткрыта, и я заглянула внутрь. Со стены на меня смотрела моя мама.

Я вздрогнула и зажмурилась.

Да ведь не во сне же я, подумала я, но, когда открыла глаза, передо мной опять стояла живая мама.

За письменным столом, склонившись над бумагами, сидел Шадиман Шарангиа, а на стене за его спиной висел большой, просто огромный портрет моей матери.

Я без стука вошла в кабинет и так застыла у дверей, глядя на портрет.

Гордо выпрямившись, стоит на нем мама.

На ее левой ладони — раскрытая книга.

Правая рука вытянута вперед.

Между приоткрытыми губами виднеется полоска зубов.

Голубое в белый горошек платье.

Волосы с проседью и молодое лицо.

Я представила себе — мама объясняет ученикам новый урок.

Глаза у нее веселые.

У мамы действительно были такие улыбчивые глаза, окруженные сеточкой мелких морщин. Когда она улыбалась, то улыбалась каждой своей морщинкой.

Шадиман почувствовал, что меня заворожил мамин портрет, и продолжал сидеть, не поднимая головы, словно не замечая моего прихода. Он выжидал, довольно долго выжидал, а потом поднял голову и сделал при виде меня удивленное лицо, мол, как это я не заметил, когда вы вошли. Он встал и, подойдя ко мне, крепко пожал мне руку. Потом он закрыл дверь кабинета и показал мне на кресло рядом со своим.

Мы сели.

Пауза.

Я сижу и смотрю на портрет моей матери. Теперь, с близкого расстояния, я могу рассмотреть ее лучше. Приглядевшись внимательно, я заметила, что в ее улыбающихся глазах, где-то в самой их глубине, таится печаль… Эту печаль она глубоко хоронила в своем сердце, скрывала ото всех, и от меня тоже, но глаза выдавали ее. А я знала, что печаль — это я.

— Похожа? — спросил Шадиман Шарангиа.

Пауза.

Я могла бы сказать, что здесь не просто портретное сходство, в картине видна душа моей матери. Мама много пережила на своем веку, но жизнь ее не согнула. Гордая она была. Вот такой она и изображена на этой картине. Но эти слова показались бы высокопарными, и поэтому я просто сказала:

— Очень похожа. — И посмотрела на Шадимана.

Довольно худой, бледный, даже слишком бледный, но лицо не болезненное. Высокий лоб. Вьющиеся, уже начавшие седеть волосы. Белая рубашка, черный галстук, серый пиджак.

— Это потому, что Русудан близко знала вашу мать, — ласково сказал Шадиман.

— Какая Русудан? — удивилась я.

— Русудан Диасамидзе, жена нашего Реваза Чапичадзе. Неужели вы ее не знаете?

— Как же? Конечно, знаю.

— Картину Реваз вчера привез из Тбилиси. Раму тоже Русудан сделала, — все тем же ласковым тоном сказал Шадиман.

Мне стало стыдно, и я покраснела. Я почувствовала, как краска начала заливать мне лицо, а с портрета матери на меня смотрят глаза Русудан Диасамидзе. И мне показалось, что она мне улыбается, улыбается чуть приоткрытыми губами и веселыми глазами, но в улыбающихся глазах Русудан сквозит грусть, идущая откуда-то из самой глубины ее души.

— Завтра вы приступите к работе, Эка, — как-то просто, по-домашнему сказал Шадиман. И, не дождавшись моего ответа, он встал и вышел из кабинета.

Я опешила.

Он сказал мне это таким тоном, что невозможно было возразить…

А моя мама радуется моему возвращению в школу. Посмотрите на нее, и вы сами