– То есть я для тебя очередной кусок пирога?

– Я просто хочу почувствовать хоть что-нибудь.

– Ты рассказывала друзьям обо мне?

– Ха. Еще не хватало.

– То есть ты меня стыдишься? Стесняешься?

– Ну слушай, я вообще-то анархистка, я против произвола властей. Да, при этом мне хочется, чтобы меня жестко отымел коп. Меня это возбуждает. Я приняла это как есть и не сужу. Но друзья мои едва ли поймут.

– Скажи, – произнес он, – вот это все, чем мы с тобой занимаемся, ну, наручники там, то, что ты меня просишь быть погрубее… оно работает?

Элис улыбнулась и погладила его по щеке. Никогда еще она не касалась его так нежно.

– Добрый ты человек, Чарли Браун.

– Ты же знаешь, я не люблю, когда меня так называют.

Она чмокнула его в макушку.

– Все. Иди лови преступников.

Уходя, Элис чувствовала, как он смотрит ей в спину. Чувствовала синяки на шее и на щеке. Чувствовала, как из нее сочится холодная сперма.

6

Кампус полнился слухами: их распространяли продвинутые студенты. Тайну эту не раскрывали ни кадетам-резервистам, которые поддерживали войну, ни тупым спортсменам из студенческих братств, ни девицам, мечтающим подцепить женишка. Лишь самым верным и честным позволено было узнать секрет: по определенным дням в определенной аудитории, в глубине запутанного лабиринта корпуса бихевиоральных наук на целый час война официально завершалась.

В этой аудитории целый час никакой войны во Вьетнаме не было и в помине. Занятия вел Аллен Гинзберг, великий поэт, недавно приехавший с Восточного побережья. Каждую лекцию он начинал с одной и той же фразы: “Война официально завершилась”. Студенты повторяли за ним, потом еще раз, в унисон, и оттого, как слаженно звучали их голоса, слова как будто облекались в плоть. Гинзберг учил, что язык обладает силой, что мысль материальна и что, выпуская слова в мир, они тем самым начинают процесс, в результате которого слово становится делом.

– Война официально завершилась, – говорил Гинзберг. – Повторяйте это, пока слова не потеряют смысл, не станут плотью, энергией, которая исходит от вас, потому что, когда мы в мантре произносим имя бога, мы тем самым его порождаем. Это важно помнить, – он поднимал палец. – Когда вы говорите “Шива”, вы не призываете Шиву, вы создаете Шиву, который творит и бережет, уничтожает и укрывает, так что война официально завершилась.

Фэй наблюдала за Гинзбергом из дальнего конца класса, где сидела, как и все остальные, на пыльном линолеуме, разглядывала покачивавшийся серебристый пацифик на шее, блаженно прикрытые глаза за очками в роговой оправе, волосы: всклокоченная черная шевелюра, казалось, перекочевала с облысевшей макушки на щеки и шею, борода дрожала с каждым его движением, когда Гинзберг пел мантры и раскачивался из стороны в сторону, точно прихожанин какой-нибудь церкви, где службы проходят экзальтированно сверх меры, целиком отдавался молитве, закрывал глаза, сидя по-турецки на коврике, который приносил с собой.

– Тело должно вибрировать, как у жителей африканских равнин, – пояснял Гинзберг и на мелодической гармонике и пальчиковых тарелочках наигрывал мелодию, под которую они пели мантры. – Или у тех, кто живет в горах Индии, да вообще в любом месте, куда не добрались телевизионные машины, которые вибрируют за нас. Мы все позабыли, как это делается, кроме, пожалуй, Фила Окса, который как-то раз два часа подряд пел “Война завершена”, а эта мантра посильнее, чем все антенны “Коламбиа Бродкастинг Систем”, чем все рекламные листовки к национальному съезду Демократической партии, чем десять лет политической болтологии.

Сидевшие на полу по-турецки студенты раскачивались из стороны в сторону, повинуясь внутреннему темпоритму. Казалось, будто комната полнится волчками. Столы отодвинули к стенам. Стекло в двери завесили пиджаком, чтобы проходившие мимо администраторы, охрана кампуса или менее продвинутые преподы не увидели, что творится в аудитории.

Фэй знала, что за мантрой про конец войне последует “Харе Кришна, Харе Рама”, а в завершение они обязательно пропоют священный звук “ом”. Так было на каждом занятии, и Фэй досадовала, что великий Гинзберг учит ее только раскачиваться из стороны в сторону да петь мантры вслух и про себя. А ведь его стихи прожигали Фэй насквозь, и на первом занятии она боялась, что в его присутствии не сумеет вымолвить ни слова. Но потом увидела Гинзберга и удивилась: куда подевался симпатичный опрятный молодой человек с фотографии? Ни твидового пиджака, ни аккуратной прически: Гинзберг перенял атрибутику контркультуры, и от этого Фэй поначалу охватило разочарование – неужели поэту не хватает воображения? Сейчас же она испытывала, скорее, раздражение. Ее так и подмывало поднять руку и спросить: “А про стихи вы нам что-нибудь расскажете?” – но она чувствовала, что остальные не поддержат ее порыв. Поэзия студентов совершенно не волновала: их интересовала война, и говорить им хотелось только о войне, обсуждать, как они положат ей конец. В особенности их волновала антивоенная демонстрация, приуроченная к общенациональному предвыборному съезду Демократической партии, до которого оставались считаные дни. Все в один голос утверждали, что протест будет мощный. Все собирались идти.

– Если нападет полиция, – наставлял Гинзберг, – надо как ни в чем не бывало сидеть на земле и петь “ом”. Мы им покажем, что такое мир.

Студенты раскачивались и мычали. Некоторые открывали глаза и переглядывались, как будто мысленно говорили друг другу: “Если нападут копы, я не буду сидеть, я смоюсь на фиг”.

– Для этого понадобится недюжинная храбрость, – добавил Гинзберг, словно прочитав их мысли, – но единственный ответ насилию – его противоположность.

Студенты закрыли глаза.

– Вот как это делается, – вещал Гинзберг. – Давайте потренируемся. Чувствуете? Разумеется, это субъективный опыт, но другого и не нужно. Объективный опыт – это фикция.

По всем остальным предметам Фэй получала высшие баллы. По экономике, биологии, античной литературе и древним языкам: не было случая, чтобы она хоть раз не ответила на вопрос в еженедельной контрольной. Но как быть с поэзией? Что-то не похоже, что Гинзберг собирается ставить отметки. Большинство студентов вздохнуло с облегчением, Фэй же это сбивало с толку. Как себя вести, если понятия не имеешь, по каким критериям тебя будут оценивать?

Она изо всех сил пыталась сосредоточиться на медитации, но все время волновалась, как она выглядит со стороны. Фэй старательно пела мантры, раскачивалась из стороны в сторону и отдавалась медитации целиком, чтобы прочувствовать, о чем говорил Гинзберг, чтобы расширить сознание и освободить ум. Но стоило ей всерьез начать медитировать, как в мозг мелкой занозой впивалась мысль: она все делает неправильно, и все это непременно заметят. Она боялась, что откроет глаза, а все на нее таращатся или смеются над ней. Фэй отгоняла эту мысль, но чем дольше медитировала, тем сильнее беспокоилась, так что в конце концов начинала ерзать от волнения и страха.