“Задыхается”, – пометил в журнале Браун.

– А потом я думаю: что если я потеряю сознание, а меня кто-нибудь увидит, поднимет шум, и мне придется объяснять, почему я вдруг отключилась на ровном месте, и я буду чувствовать себя полной идиоткой: люди-то думали, что сделали доброе дело, спасли меня от сердечного приступа, или от какой-нибудь серьезной травмы, или еще от чего, и когда узнают, что я упала в обморок, потому что разнервничалась из-за того, правильно ли дышу, очень разочаруются. “Только-то?” – будет написано у них на лицах. И я сразу начинаю переживать, что обманула их ожидания, потому что на самом деле я вовсе не больна и не получила травму, что мои ничтожные проблемы не стоили их беспокойства, и теперь они на меня сердятся. И даже если ничего такого не случится, я проигрываю это в голове и так волнуюсь из-за того, что это может произойти, что мне кажется, будто так все и было. Как будто я действительно все это пережила, понимаешь? Этого не было, а я чувствую себя так, словно было. Тебе, наверно, кажется, что это бред.

– Продолжай.

– И даже если я буду дышать правильно и сумею успокоиться и расслабиться, кайфовать от этого я буду секунд десять от силы, а потом начну переживать, надолго ли меня хватит, сколько я еще буду испытывать расслабление. Я стану беспокоиться, что не сумею испытывать это чувство достаточно долго.

– Достаточно долго для чего?

– Чтобы понять, что у меня все получилось. Удостовериться, что я все делаю правильно. И как бы я ни была счастлива, я понимаю, что секунда-другая – и все это кончится, я снова стану собой, у меня опять ничего не получится. Это все равно что идти по натянутому канату, у которого нет ни начала, ни конца. Чем дольше ты на нем балансируешь, тем больше прикладываешь усилий, чтобы не упасть. В конце концов тебя охватывает уныние, и ты понимаешь, что любой, даже самый лучший канатоходец обречен упасть. Рано или поздно. Но непременно. Поэтому вместо того, чтобы кайфовать, что сейчас я расслаблена и счастлива, я с ужасом жду момента, когда все это пройдет. И от этого, разумеется, весь кайф тут же испаряется.

– Ни фига себе.

– И я все время об этом думаю. Вот ты мне советуешь подышать. Но, по-моему, ты в это слово вкладываешь совсем не то, что я.

– Я знаю, что тебе нужно, – ответила Элис, перекатилась по кровати, открыла нижний ящик тумбочки, порылась среди коричневых бумажных пакетов, нашла подходящий и вытряхнула из него две красные таблеточки.

– Держи, – сказала Элис. – Это из моих личных запасов.

Браун хотел было записать ее слова, но потом передумал: он не вносил в журнал ничего, за что Элис можно было бы привлечь к ответственности.

– Аптечка Элис, – пояснила она.

– Что это?

– Поможет тебе расслабиться.

– Что-то я в этом сомневаюсь.

– Да не бойся, они не вредные. Всего лишь успокаивают, снимают напряжение.

– Мне это не надо.

– Надо. Ты окружила себя запретами, точно Великой китайской стеной.

– Нет уж, спасибо.

Интересно, что же это за таблетки, подумал Браун. Псилоцибин, мескалин, семена ипомеи? А может, метедрин, диметилтриптамин, СТП[38], какой-нибудь барбитурат?

– Послушай, – сказала Элис, – разве ты не хочешь провести приятный вечер с Себастьяном?

– Да, но…

– Неужели ты думаешь, что в твоем теперешнем состоянии это возможно?

Фэй задумалась.

– Нет, ну я могу притвориться. Себастьян решит, что мне приятно.

– Ну а на самом-то деле что ты будешь чувствовать?

– Страх и тревогу, которые вот-вот прорвутся.

– Тогда тебе точно нужны эти таблетки. Если ты действительно хочешь, чтобы все было в кайф. Не только ему, но и тебе.

– И как я себя почувствую, когда их выпью?

– Как будто гуляешь в солнечный день, и все у тебя хорошо.

– Со мной такого никогда не бывало.

– У них есть побочка: вязкость во рту, странные сны, легкие глюки, но это бывает редко. Принимать таблетки надо во время еды. Пойдем.

Элис взяла Фэй за руку, и они вышли из комнаты – вероятно, отправились в столовую, которая в этот час обычно пустовала. Из еды там в это время можно было найти только хлопья да остатки ужина в холодильнике. Мясную запеканку. Браун выбрал для расследования очень узкую сферу интересов, но уж в ней-то разобрался досконально. Режим дня общежития он выучил так же хорошо, как распорядок собственного дома, где часов через шесть проснется его жена и дочка примется ее целовать и нахваливать. Интересно, подумал Браун, получает ли жена удовольствие от комплиментов, которых добилась запугиванием и шантажом. Пожалуй, на девять десятых, решил он. То есть почти да. Но оставшуюся одну десятую наверняка грызет совесть.

Вот бы девчонки в столовой говорили обо мне, подумал он. Вот бы Элис призналась, что закрутила роман с копом, влюбилась в него и ничего не может с собой поделать. Больше всего во время таких вот ночных бдений его мучило то, что, когда они не вместе, Элис почти о нем не упоминает и, похоже, даже не думает. Точнее, она вообще никогда о нем не вспоминала. И не говорила. Никогда. Вернувшись после очередной их встречи в общагу, она принимала душ, и если ей случалось перемолвиться с кем-то словом, то о чем-то бытовом – учебе, протестах, всяких женских штучках. Последнее время Элис много говорила о пятничном женском шествии, организатором которого была: девушки планировали без разрешения властей пройти по Лейк-Шор-драйв, перекрыть движение и гулять в свое удовольствие. Эта тема не сходила у Элис с языка. О нем же она ни разу не упомянула. Как будто, если его не было рядом, он для нее и вовсе не существовал, и его это ранило, потому что он-то думал о ней почти каждую минуту. Выбирал одежду в магазине, чтобы понравиться Элис. Сидя на ежедневных совещаниях Красного отряда, надеялся услышать что-то связанное с ней. Когда дома смотрел новости по телевизору, представлял, что рядом с ним сидит не жена, а Элис. Он все время мыслями устремлялся к ней, как стрелка компаса указывает на север.

Он перевел взгляд с общежития на берег в огнях, на серый простор озера Мичиган, на мерцающую горячую пустоту. Небо пестрело точками самолетов, направлявшихся в аэропорт Мидуэй с политтехнологами и пиарщиками для выборов сенаторов и послов, всевозможными председателями правлений, промышленными лоббистами, теми, кто имеет доступ к конфиденциальной информации Демократической партии, специалистами по опросам общественного мнения, судьями, – а в одном, возможно, летел сам вице-президент, чей маршрут Белый дом держал втайне даже от полиции.

Браун сидел на кровати и ждал. Осмелился включить свет, чтобы почитать газету, первая полоса которой целиком посвящалась съезду Демократической партии и протестам против съезда. Плеснул себе виски из мини-бара – Браун знал, что гостиница не потребует с него денег, точно так же, как во всех городских кафе полицейским наливали кофе бесплатно. Были у его службы свои привилегии.