Это обстоятельство, прежде Сильвии неведомое, породило у нее некий странный интерес к Эстер – к бедняжке Эстер, чью жизнь она перечеркнула и разрушила, как разрушила и свою. Предположив, что Эстер владеет та же страсть, какую она прежде испытывала к Кинрэйду, Сильвия спрашивала себя, какие чувства она сама испытывала бы к женщине, которая встала между ней и ее возлюбленным и украл его любовь. С самых первых дней их знакомства Эстер была неизменно благожелательна и добра к ней, и воспоминания об этом помогали Сильвии мириться с ее нынешней относительной холодностью.

Она старалась, очень старалась вернуть себе утраченное расположение Эстер, но все ее шаги были неверными, и у нее складывалось впечатление, что ей никогда не удастся реабилитироваться в глазах Эстер.

Например, она умоляла ее взять себе красивый поплин на платье, который привезли по специальному заказу Филиппа. Сильвия знала, что сама она вряд ли когда-нибудь захочет носить наряд, пошитый из этой ткани; лучшее, что она могла сделать, – это предложить ее Эстер. Но Эстер отвергла подарок со всей категоричностью, на какую была способна. И Сильвии пришлось отнести отрез наверх и оставить его для своей дочери, которая, как сказала Эстер, возможно, научится ценить вещи, выбранные ее отцом.

И все же Сильвия не оставляла попыток снова завоевать доброе отношение Эстер. Это и освоение грамоты с помощью матери Эстер были ее две самые трудные цели.

Элис по-своему, в свойственной ей суровой манере, привязалась к Сильвии. Пусть та не умела читать и писать, но она была проворна и легка в движениях, сведуща в хозяйственных делах, которые были в ее компетенции, что восхищало пожилую женщину. И Сильвия, в память о родной матери, с терпением и любовью относилась ко всем старым и немощным, которые встречались на ее пути. Сама она их не искала, как Эстер, но ведь с Эстер, считала она, никто не сравнился бы в доброте и великодушии. Если б только та снова смогла полюбить ее!

Эстер всячески старалась помогать Сильвии, поскольку Филипп попросил ее заботиться о его жене и ребенке; но в принципе она оставалась при мнении, что Сильвия во всех отношениях оказалась недостойной супругой, так что вынудила мужа покинуть родной дом и превратиться в несчастного скитальца, который бродит по чужбине без денег, без семьи, без друзей; и теперь она, причина его бед, живет себе припеваючи в его доме – ни в чем не нуждаясь, пользуясь вниманием и уважением множества друзей – вместе с чудесной малышкой, дарящей ей радость в настоящем и дающей надежду на будущее, а он, горемычный изгнанник, возможно, уже умер и гниет где-нибудь в придорожной канаве. Разве могла Эстер любить Сильвию?

Тем не менее с наступлением весны они часто проводили время вместе. Эстер нездоровилось. Доктора диагностировали у нее переутомление оттого, что она слишком много работает в магазине, и прописали, хотя бы временно, совершать ежедневные загородные прогулки.

Сильвия обычно просилась сопровождать ее. Она брала с собой дочку, и вместе с Эстер они шли по речной долине до одной из ферм, гнездившейся в укромном уголке, ибо Эстер было рекомендовано пить парное коровье молоко. А Сильвии мало что доставляло столь огромное удовольствие, как посещение фермы, где она чувствовала себя в родной стихии. Пока Эстер сидела и отдыхала, она спускала Беллу с рук, позволяя ей побегать немного на природе, а сама вызывалась подоить корову, чтобы напоить больную целебным молоком.

Однажды майским вечером все трое возвращались с одной из таких прогулок. Земля еще оставалась серой и голой, хотя на ивах и кустах терновника уже распускались почки, а по берегам журчащих речушек, прятавшихся в небольших рощах, раскрывались нежные бутоны первоцвета в обрамлении свежих зеленых сморщенных листочков. Жаворонки, голосившие весь день, теперь разлетались по своим гнездам на пастбищных полях. Воздух полнился бодрящей прохладой, какая обычно наступает безоблачным ясным вечером в это время года.

Но Эстер, молчавшая всю дорогу, брела еле-еле. Сильвия обратила внимание на ее медленный шаг, но поначалу не осмеливалась отметить это вслух, ибо Эстер не любила обсуждать свои болячки. Однако через некоторое время, измученная прогулкой, она остановилась в задумчивости, будто грезя наяву, и Сильвия решилась:

– Боюсь, ты очень устала. Наверно, мы ушли слишком далеко.

Эстер вздрогнула от ее слов.

– Нет! – отвечала она. – Просто голова к вечеру разболелась сильнее обычного. Она и так целый день ныла, а как вышла на улицу, в голове шум поднялся, будто пушки грохочут – хоть молись, чтоб затихли. Сил больше нет терпеть этот грохот.

С этими словами она быстро зашагала к дому, словно ей претили и чужая жалость, и комментарии.

Далеко-далеко, за тридевять земель, над другим морем, залитым солнцем, в тот день, 7 мая 1799 года, и впрямь грохотали пушки.

Средиземное море с ревом наступало на берег, покрытый белоснежным песком и усеянный фрагментами бесчисленных морских раковин, хрупких и переливчатых, как фарфор. Глядя на этот берег с моря, видишь длинную гряду возвышенностей, которые берут начало где-то в глубине суши и с правой стороны тянутся далеко в океан, заканчиваясь высокой горой, увенчанной белыми зданиями монастыря, что каскадом спускаются по крутому склону к синей воде, подступающей к ее подножию.

Здесь, на востоке, воздух чистый, прозрачный, и издалека невооруженным глазом можно различить разные оттенки зелени, устилающей склоны той омываемой морем горы: на вершине – серебристо-серые оливы; чуть ниже – куполообразные зеленые кроны смоковниц, среди них вдруг попадаются одиночные фисташковые деревья или падубы, еще более раскидистые, с листвой более густого зеленого цвета. И наконец взгляд опускается на приморскую долину, окаймленную белым берегом и песчаными дюнами, где тут и там вырисовываются неподвижные силуэты стоящих поодиночке или группами перистых пальм, обволакиваемые жарким лиловым воздухом.

Посмотрите еще раз: слева на берегу белые стены укрепленного города – сверкающие на солнце, в тени они черные.

Сами фортификационные сооружения вдаются в море, образуя порт и гавань, укрытые от левантийских[112] штормов. Из волн вздымается маяк, указывающий морякам путь в безопасное прибежище.

За крепостью в левую сторону простирается все та же широкая долина, вдалеке огороженная возвышенностями, которые замыкают свой круг на севере; там огромные белые скалы встречаются с глубоким синим океаном, где нет приливов и отливов.

Небо от жары раскалено буквально докрасна, и безжалостный свет слепит усталые глаза зрителя, когда он отводит взгляд от белоснежного берега. И даже долины в том краю не дают отдохновения взору, им несвойственны наши краски мягкой зелени. Почвой для растительного покрова здесь служит известняк, который придает блестящий пепельный оттенок участкам голой земли и даже возделанным площадям, быстро выжигаемым солнцем. Только весной эта область выглядит богатой и плодородной: пшеничные поля, что раскинулись в этой долине, демонстрируют способность давать урожай – «одно в пятьдесят, другое во сто крат»[113]; на берегу речки Кишон[114], что течет на юг неподалеку от подножия гористого выступа, зеленеет раскидистое фиговое дерево, одним своим видом дарующее свежесть и прохладу; в садах плодоносят вишневые деревья с глянцевыми листочками; в полях малиново-желтые амарилиссы на высоких стрелах по красоте не уступают великолепию царя Соломона во всей его славе[115]; во множестве цветут маргаритки и гиацинты; тут и там пылают кроваво-алые анемоны, будто вырывающиеся из земли яркие языки пламени.