Все это выяснилось во время беседы, состоявшейся по прочтении письма Хепберна в маленьком кабинете в помещении банка на следующий день после доверительного разговора Сильвии с Джеремаей Фостером.

Он был человек чести и даже не упомянул про ее визит к нему, но полученная от Сильвии информация сильно повлияла на решение, которое он представил на суд брата и Эстер.

Джеремая предлагал, чтобы Сильвия оставалась жить там, где жила: в доме при магазине. Он думал, что она, возможно, преувеличила силу воздействия своих слов на Филиппа, что, возможно, тот покинул Монксхейвен по совершенно иной причине и что обоим супругам будет проще восстановить брачные узы, снова стать единой семьей и занять свое место в монксхейвенском обществе, если Сильвия будет оставаться там, где покинул ее муж, так сказать, в выжидательной позиции.

Джеремая Фостер во всех подробностях расспросил Эстер про письмо. Открыла ли она кому-то еще его содержание? Нет, больше никому. Ни матери, ни Уильяму Кулсону? Нет, и им тоже.

Отвечая старику, Эстер смотрела на него, а он – на нее, и каждый задавался вопросом, сознает ли его собеседник, что в основе проблемы, возникшей в связи с исчезновением Хепберна, лежит супружеская ссора.

Но ни Эстер, которая стала свидетелем размолвки между мужем и женой вечером накануне того утра, когда Филипп ушел из дома, ни Джеремая Фостер, узнавший от Сильвии истинную причину исчезновения ее мужа, не давали друг другу ни малейшего повода думать, будто им известна подоплека внезапного отъезда Хепберна.

А Джеремая Фостер после ночи раздумий предложил следующее: Эстер и ее мать должны переселиться в дом на рыночной площади и жить вместе с Сильвией и ее ребенком. К этому времени долевое участие Эстер в капитале магазина уже было оформлено. Джеремая передал ей значительную часть своей доли, так что ее теперь можно было считать своего рода компаньоном. К тому же Эстер издавна заведовала отделом товаров, предназначенных исключительно для женщин. В общем, необходимость каждодневного присутствия Эстер в магазине была обусловлена множеством причин.

Учитывая слабое здоровье и душевное состояние ее матери, было нежелательно, чтобы старая женщина надолго оставалась одна, и Сильвия, в свое время преданно ухаживавшая за собственной матерью, казалось, идеально подходила на роль терпеливой, заботливой компаньонки, которая будет скрашивать часы Элис Роуз, пока ее дочь занята в магазине.

Переселение Элис, как представлялось Джеремае, позволяло достичь сразу нескольких желаемых целей: Сильвия получала жилье, оставаясь в том доме, который покинул ее муж и где по возвращении (так надеялся Джеремая Фостер, несмотря на письмо Филиппа) тот и найдет свою жену; а Элис Роуз, давней возлюбленной одного из братьев и давнему другу второго, был бы обеспечен тщательный уход, и она находилась бы непосредственно под присмотром дочери все то время, пока та работала в магазине.

Доля Филиппа в бизнесе, увеличившаяся благодаря деньгам, что достались ему в наследство от старого дяди из Камберленда, приносила доход, которого вполне хватало на то, чтобы Сильвия с ребенком жили в достатке и комфорте до того времени, когда ее муж, как все надеялись, вернется домой из своих загадочных странствий – загадочных, независимо от того, отправился он в них по своей воле или по чужой.

Решение было принято, и Джеремая Фостер пришел к Сильвии, чтобы довести свой план до ее сведения.

Она по-прежнему оставалась ребенком, не привыкла проявлять самостоятельность, и ей пришлось положиться на него – другого выхода у нее не было. Своим признанием, сделанным накануне, когда она пришла к нему за советом, Сильвия, казалось, полностью отдалась в его распоряжение. В принципе она подумывала о возможности вернуться к вольному крестьянскому существованию – правда, плохо представляла, как это можно устроить. Да, Хейтерсбэнк ждал новых арендаторов, и Кестер искал работу, и вроде бы ничто не мешало ей возвратиться в свой прежний дом, к прежней жизни. Но Сильвия понимала, что на оборудование фермы нужны немалые средства и что, имея на руках дочку, которую она обязана окружать заботой и любовью, сама она не сможет много делать по хозяйству. И все же она надеялась, предавалась мечтам, пока Джеремая, изложив ей свой взвешенный, продуманный план, не вынудил ее безропотно отказаться от своих незрелых, радужных фантазий.

Эстер тоже под напором своего кроткого благочестия усмирила в себе мятежный дух. Если б Сильвия сделала Филиппа счастливым, Эстер, пожалуй, была бы благодарна ей и, наверно, смогла бы ее полюбить. Но Сильвия не исполнила свой долг.

Филипп был несчастлив в браке и оттого бежал из дома бог весть куда и назад не вернется! И в своем последнем обращении к Эстер, в постскриптуме письма, выражавшем всю боль его отчаяния, он просил ее позаботиться о его жене, которая, лишив мужа своей любви, заставила его покинуть общество, где его ценили и уважали.

Эстер долго боролась с собой и занималась самобичеванием, прежде чем сумела внушить себе то, что всегда знала, – что Филипп во всем относится к ней как к сестре. Но даже сестра может вознегодовать, видя, что любовь ее брата игнорируют и отвергают и что жена своим безответственным поведением испортила ему жизнь! Тем не менее Эстер усмирила свое недовольство и ради Филиппа старалась видеть в Сильвии хорошее, любить ее и опекать.

Другое дело – дочка Сильвии. Ее любили все – безоговорочно, безотчетно, без рассуждений. Кулсон и его полногрудая жена, не имевшие своих детей, никогда не уставали возиться с ней. Эстер те часы, что проводила с девочкой, считала счастливейшими в своей жизни. Джеремая Фостер взирал на малышку как на собственное дитя с того самого дня, когда та, завлеченная цепочкой с печатью, уважила старика, согласившись посидеть у него на коленях. Все покупатели знали печальную историю улыбчивой крошки; многие селянки той осенью, отправляясь на рынок в базарный день, непременно брали из своих припасов розовое яблочко, чтобы угостить «осиротевшую дочку Филиппа Хепберна, да хранит ее Господь».

Даже суровая Элис Роуз милостиво снизошла до маленькой Беллы. Она считала, что количество избранных с каждым днем уменьшается, но не желала, чтобы невинное дитя, что нежно гладило ее морщинистые щеки каждый вечер в ответ на ее благословение, было исключено из числа тех немногих, которых Господь предопределил к спасению. Ради девочки она даже смягчилась по отношению к ее матери и ревностно молилась за Сильвию – «боролась со Всевышним», как она выражалась, – дабы та была избавлена от участи множества отверженных.

Некий инстинкт подсказывал Элис, что малышка, столь трепетно любимая матерью и нежно любящая свою родительницу, которая дорожила дочерью как самым бесценным сокровищем, даже на небесах будет тосковать по тому, кого она больше всех любила на земле. Старая женщина была убеждена, что это и есть главная причина, побуждающая ее молиться за Сильвию, но вообще-то Элис Роуз, сама того не сознавая, была тронута дочерней заботой, которой постоянно окружала ее молодая мать, пусть ту и ждало, по ее мнению, неминуемое проклятие.

Сильвия редко посещала церковь или часовню и не читала Библию. Она скрывала свое невежество и, ради дочери, готова была наверстать упущенное, но было слишком поздно: она и прежде читала не очень бегло, а теперь и вовсе разучилась, с трудом разбирая слова по буквам и слогам. Так что если она и брала в руки Библию, то лишь для видимости. Правда, Элис о том не подозревала.