Сильвия умолкла. Казалось, ее рассказ окончен. Но ее слушатель через некоторое время произнес:

– Не спорю, он поступил жестоко. Но твоя клятва – грех, и слова твои дурны, бедная девочка. Что было потом?

– Точно не помню, – устало отвечала она. – Кинрэйд ушел, мама вскрикнула, и я поднялась к ней. Мне показалось, что она спит, и я прилегла рядом, жалея, что я не умерла, и думая, что станется с моим ребенком, если я умру. В комнату тихонько заглянул Филипп, и я притворилась спящей. С тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.

Джеремая Фостер тяжело вздохнул, затем встал и заверил ее бодрым тоном:

– Он вернется, Сильвия Хепберн. Одумается и вернется, не бойся!

– Я боюсь его возвращения! – воскликнула она. – Именно этого я и боюсь. Мне хотелось бы получить подтверждение, что он жив-здоров, но жить с ним вместе мы не можем.

– Не говори так, – умоляюще произнес Джеремая. – Ты жалеешь о своих словах. Ты была сильно огорчена, иначе никогда не сказала бы такого.

Он пытался быть миротворцем, пытался уладить разногласия между супругами, но не слишком усердствовал.

– Я не жалею, – возразила Сильвия с расстановкой. – Меня обманули, погубили мою жизнь. Будь я просто огорчена, от моей обиды за ночь не осталось бы следа. Лишь мысль о маме (она счастлива на том свете и, надеюсь, ничего обо всем этом не ведает) удерживает меня от ненависти к Филиппу. Я ничуть не жалею о том, что ему высказала.

Джеремая еще не встречал человека, который бы так честно и откровенно выражал недостойные чувства, и от растерянности не знал, как реагировать.

Выглядел он крайне сокрушенным и в немалой степени потрясенным. Такая милая, утонченная юная особа и столь беспощадная категоричность!

Сильвия, казалось, прочитала его мысли, ибо стала отвечать на них:

– Очевидно, вы считаете меня очень дурным человеком, сэр, раз я не стыжусь своих слов. Может, вы и правы. Но мне больно вспоминать, как я страдала. А он знал, что я несчастна, и одним словом мог бы избавить меня от мук, но он молчал, а теперь уже слишком поздно! Мне противны мужчины, их жестокость и коварство. Мне хочется лечь и умереть.

Говоря это, она заплакала, и малышка, видя ее слезы, тоже заревела, протягивая к матери крохотные ручонки. Суровое, каменное выражение на лице Сильвии сменилось трепетной нежностью, когда она, прижав к себе дочку, принялась ее успокаивать.

И тут старика осенила блестящая идея.

Он уже начал проникаться глубокой антипатией к Сильвии, пока не увидел, как она ласкова со своей дочкой. Это доказывало, что у нее есть сердце.

– Бедная крошка, – произнес он, – тебе очень нужна любовь матери, раз ты лишена любви отца. Ты теперь наполовину сирота, и все же нельзя назвать безотцовщиной ту, кому отцом станет Господь. Ты плачь, плачь, малышка, ведь ты осталась сиротой. Твои земные родители покинули тебя, и станет ли тебя опекать Господь, не знаю.

Сильвия в страхе посмотрела на старика и, крепче прижав к себе свое дитя, воскликнула:

– Не говорите так, сэр! Не кощунствуйте! Я ее не покинула! О сэр! Ваши слова все равно что проклятие!

– Ты дала клятву, что не простишь своего мужа и никогда больше не станешь жить вместе с ним. А тебе ведомо, что по закону он вправе забрать свое дитя, и тогда тебе придется либо расстаться с ней, либо нарушить свою клятву? Бедная малышка! – заключил он, снова завлекая девочку часами с цепочкой.

Сильвия немного поразмыслила, затем призналась:

– Я не знаю, как мне быть. Все думаю и думаю, аж голова идет кругом. Он поступил со мной жестоко!

– Жестоко. Никогда бы не подумал, что он способен на такую низость.

Соглашаясь с ней, Джеремая говорил абсолютно искренне, но своей уступчивостью он огорошил Сильвию. Конечно, она имела полное право ненавидеть человека, который жестоко и подло обошелся с ней. Но суровая оценка, которую дал действиям Филиппа человек столь рассудительный и беспристрастный, каковым она считала Джеремаю, ее покоробила. В ее мыслях произошел некий непостижимый поворот, и она попыталась защитить мужа или хотя бы смягчить беспощадность суждения, которая она же первая не постеснялась произнести.

– Он был так внимателен к маме, она его очень любила. Он ничего для нее не жалел, иначе я никогда не вышла бы за него.

– Я знаю его с пятнадцати лет, и он всегда был добрым, отзывчивым юношей. И я ни разу не уличил его в обмане, равно как и мой брат.

– Но он все равно поступил вероломно, – указала Сильвия, быстро изменив свою позицию, – заставив меня думать, будто Чарли погиб, хотя сам все время знал, что он жив.

– Не спорю. Он солгал из корысти, заставил тебя страдать ради собственной выгоды. И в итоге был изгнан, как Каин.

– Я его не прогоняла, сэр.

– Его прогнали твои слова, Сильвия.

– Я не могла смолчать, сэр. И готова снова слово в слово повторить то, что ему сказала.

Но она произнесла это таким тоном, будто надеялась, что ей возразят.

– Бедное дитя! – только и промолвил Джеремая с жалостью в голосе, обращаясь к малышке.

Глаза Сильвии наполнились слезами.

– О, сэр. Ради нее я сделаю все, что вы скажете. Я пришла к вам за советом. Я понимаю, что не должна оставаться там, а Филипп исчез, и я не знаю, как мне быть. Я готова на все, лишь бы не разлучаться с ней. Что мне делать, сэр?

Джеремая немного помолчал, размышляя, затем ответил:

– Мне нужно время, надо подумать. Я должен поговорить с братом Джоном.

– Но вы же обещали, сэр! – воскликнула Сильвия.

– Я обещал никого не посвящать в то, что произошло между тобой и твоим мужем, но я должен посоветоваться с братом, мы вместе должны решить, что делать с тобой и твоим ребенком, раз твой муж оставил магазин.

Это было сказано веско, почти с укором в голосе. Затем он поднялся, словно кладя конец аудиенции.

Старик вернул девочку матери, но прежде благословил ее, да так торжественно, что, в восприятии суеверной взволнованной Сильвии, своими словами он отвел все ужасы, которые она расценивала как проклятие.

– Да благословит и хранит тебя Господь! Да обратит Он на тебя Свой сияющий лик!

Спускаясь с холма, Сильвия всю дорогу целовала дочку, нашептывая в ее несмышленые ушки:

– Я буду любить тебя за двоих, мое сокровище. Я окружу тебя своей любовью, и отцовская тебе не будет нужна.

Недомогание матери помешало Эстер сразу показать письмо Филиппа братьям Фостерам и обсудить с ними его содержание.

Элис Роуз постепенно хирела, ей приходилось долгие дни проводить в одиночестве, и это сказывалось на ее настроении и, как следствие, на самочувствии.