Знойный воздух пышет пряными ароматами, которые источают благоухающие цветы, что распускаются ранней весной. Позже они пожухнут и увянут, пшеница будет собрана с полей, а сочная зелень восточной листвы обретет серовато-белесый налет.

Даже теперь, в мае, горячий блеск вечного моря, ужасающе четкие очертания всех объектов, близких и далеких, жгучее солнце в вышине, обволакивающее слепящее марево были невыразимо утомительны для глаз англичан, которые неусыпно, днем и ночью, вели наблюдение за укрепленным прибрежным городом, что лежал чуть севернее того места, где стояли на рейде британские корабли.

На протяжении многих дней они вели фланкирующий огонь, поддерживая осажденных в Сен-Жан д’Акре[116], а в перерывах между обстрелами нетерпеливо прислушивались к грохоту тяжелых осадных орудий и более резкой трескотне французских мушкетов.

Утром 7 мая дозорный на топ-мачте «Тигра» крикнул, что видит на горизонте корабли. В ответ на сигнал, что им немедленно подали, далекие суда подняли флаги: это были союзники. В то майское утро разворачивалась бурная деятельность. Осажденные турки собирались с силами; осаждающие французы под командованием своего великого полководца вели спешные приготовления к более решительному приступу, более решительному и кровопролитному, чем все прежние (шел уже пятьдесят первый день осады), в надежде штурмом захватить город до того, как с моря прибудет подкрепление. И сэр Сидней Смит[117], зная об отчаянном замысле Бонапарта, приказал всем своим людям – и морякам, и солдатам морской пехоты, – без которых можно было обеспечить постоянное ведение фланкирующего огня с военных судов по французам, высадиться на берег и помочь туркам и британским войскам, что уже находились на суше, защитить древний исторический город.

Три года назад лейтенант Кинрэйд вместе со своим капитаном принимал участие в рискованном предприятии у берегов Франции, вместе с ним и Уэстли Райтом[118] был пленен и посажен в парижскую тюрьму Тампль, откуда все трое бежали; после по настоятельной рекомендации сэра Сиднея он получил повышение в звании – из уорент-офицеров его произвели в лейтенанты. И в этот день адмирал удостоил его чести, назначив командиром отряда для выполнения особо опасного задания. И сердце его, словно боевой конь, издавало глас: «Гу! Гу»[119], пока шлюпка, подпрыгивая на волнах, несла его к древним зубчатым стенам города, что был последним оплотом крестоносцев в Святой земле. Правда, Кинрэйд ничего не знал о храбрых рыцарях прошлого, и они его ничуть не интересовали. Он знал одно: французы под командованием Бони[120] пытаются отобрать город у турок, а его адмирал сказал, что этого допустить нельзя, и, значит, они не допустят.

Со своими людьми Кинрэйд высадился на песчаный берег и вошел в город через морские ворота. Он напевал негромко песню своего родного края: «Попутного ветра, попутного ветра, попутного ветра кораблю…», и его люди, чуткие к музыке, как и все моряки, уловив мелодию, нестройными голосами подхватили припев.

И так, не унывая, они шли по узким улицам Акры, зажатым меж белыми стенами турецких домов с высоко расположенными зарешеченными проемами, в которые не смогли бы проникнуть взгляды любопытных.

Изредка им встречались богато одетые турки в тюрбанах, которые шли куда-то торопливо, насколько это позволяло им чувство собственного достоинства. Но основная масса мужского населения собралась у бреши, готовясь дать отпор врагу. Высоко над головами моряков громыхали французские пушки.

Несмотря на грохот орудий, они бодро двигались к саду Джаззар-паши[121], где старый турок сидел на ковре под сенью фисташкового дерева и слушал переводчика, излагавшего ему смысл напористых речей сэра Сиднея Смита и полковника морской пехоты.

Увидев бравых моряков с «Тигра», адмирал бесцеремонно приостановил военный совет и, подойдя к Кинрэйду, так же быстро, как призвал моряков, отослал их к Северному равелину, энергичными четкими жестами объясняя дорогу.

Из уважения к нему моряки хранили молчание в незнакомом пустынном саду, но, едва они оказались на улице, из их уст снова зазвучала старинная ньюкаслская песня, пока волей-неволей они не оборвали ее из-за того, что слишком быстро шли к опасному участку линии обороны.

Было три часа пополудни. В это время дня стояла ужасающая жара, которую эти же самые моряки проклинали во все другие дни, даже в море, где их обдувал легкий бриз. Но теперь, когда их окутывали чад и смрад предыдущих боев, а рядом носилась и свистела в ушах смерть, они не роптали и не отчаивались. Веселыми голосами они браво и смачно острили, перекидываясь старыми шутками, придумывая новые, хотя порой говорящие были скрыты в огромных облаках дыма, рассекаемых только ярким пламенем смерти.

Внезапно пришло распоряжение: все члены экипажа «Тигра», находившиеся под началом лейтенанта Кинрэйда, должны переместиться к волнолому, чтобы помочь отрядам подкрепления (с кораблей, которые на рассвете заметил дозорный с топ-мачты) под командованием Гассан-бея высадиться на мол, где в это время находился сэр Сидней.

И они отправились туда, почти такие же веселые и беспечные, хотя за минувшие полчаса два их товарища, навечно затихшие, остались лежать у Северного равелина. Еще один, раненный, на чем свет понося свою удачу за сломанную правую руку, пошел вместе с ними, готовый активно действовать левой.

Они помогли турецким войскам высадиться на берег – скорее в духе доброй воли, нежели из благорасположения; а потом, ведомые сэром Сиднеем, под прикрытием огня английских орудий, побежали к роковой бреши, которую противник неустанно штурмовал, а осажденные доблестно обороняли. И все же никогда еще за эту брешь так яростно не сражались, как в тот удушающе жаркий день. Руины массивной стены, что разрушили французы, использовались как ступени, чтобы поравняться с осажденными. По ним же солдаты противника убегали, спасаясь от камней, что швыряли в них защитники крепости. Да что говорить, даже из тел погибших утром товарищей сооружались чудовищные лестницы.