и Лыков, заглянули и на двор Голицыных. Там они тоже посочувствовали родным Василия Голицына, заверив, что всё образуется: они-де в думе приговорили, чтобы король отпустил из неволи послов, потому-де что послы стоят за Владислава. И зачем их за это так неволить…

А на следующий день в Боярскую думу пришёл полковник Мартин Казановский со своими людьми, ротмистрами, от Гонсевского.

– Пан Иван, давай своих людей! – бесцеремонно, в категорической форме заявил он Мстиславскому. – Пойдём к вашему патриарху! Спросить с него надо за подстрекательство против государя Владислава!

Фёдор Иванович, проглотив эту вольность по отношению к себе польского полковника, буркнул, что пошлёт думных…

Борису Лыкову он прямо, без лишних объяснений, приказал:

– Сходи с Казановским к Гермогену! Уломайте его, чтобы написал в полки, в таборы, тому же Трубецкому и Заруцкому! Чтобы отвели своих от Москвы!.. Ляпунова, заводилы всех мятежей, – нет! Государь на Москве есть! Владислав!.. Пора, мол, и одуматься!..

Князь Борис заюлил было, что это поручение не по нему.

– И как же я один-то уломаю его! Этого…! – выразился он о Гермогене.

Фёдор Иванович, недолюбливая патриарха, слегка усмехнулся.

– С тобой пойдёт Михайло Глебов!

– И только?!

– Возьмёте ещё дьяка Ваську Янова…

Когда они явились на Патриарший двор и заявили Гермогену с чем пришли, тот стал ругаться. А ругаться он умел: из народных низов вышел…

– Ты, холуй польский! – прошёлся он насчёт Лыкова. – Ещё указываешь, чтобы я писал в полки: дескать, отступитесь от Москвы, от Владислава! Вот пускай уйдут ляхи из Москвы, тогда и напишу!.. Хм!…! – снова прошёлся он насчёт Лыкова и Глебова, не забыл и Казановского.

Князь Борис обиделся: не за польского холуя, а за то, что патриарх точно попал в больное место.

* * *

На Аксинью-полузимницу [103]Фёдор Иванович Шереметев, глава Казенного приказа, пришёл на службу рано.

На дворе было холодно. Кругом лежали огромные сугробы. Проехать в санях было невозможно даже в Кремле. И Фёдор Иванович пришёл пешком. Разоблачившись от огромной собольей шубы, которую помог ему снять его холоп Стёпка, он уселся за стол, заваленный приказными книгами с описью казны, хранившейся в кладовых Казённого приказа.

Тем временем Стёпка зажёг свечки, завозился у печурки. В палате стало светло и даже уюто.

Фёдор Иванович, немного посидев и не зная, с чего начать дело, ради которого и пришёл так рано на службу, встал, почувствовав, что в помещении всё же прохладно, подошёл к слюдяному оконцу, разрисованному морозными узорами.

Сюда, в палату, свет проникал слабо. Дни были всё еще по-зимнему короткими и темными.

Он поскрёб пальцами по изморози на оконце, которая тут же потекла под его тёплыми пальцами, расчистил небольшое пятнышко. Затем подышал на тонкую ледяную плёнку и глянул в образовавшийся глазок… Видно было плохо… Он с трудом рассмотрел крохотный клочок заснеженного двора… В этот момент там, во дворе, кто-то подъехал верхом.

Фёдор Иванович отошёл от окна назад к столу.

Вскоре в палату вошёл Григорий Волконский. Поздоровались.

– Что сегодня-то будем делать? – разоблачившись, спросил князь Григорий.

– Да то же – роспись. Того, что дано рухляди жолнерам в оклады…

Пришли думные дьяки, приписанные к Казённому приказу, Иван Чичерин и Евдоким Витовтов. Позже всех явились дьяки Михаил Тюхин и Андрей Вареев.

– Почто опоздали?! – строго спросил Шереметев их, сделал им выговор.

Затем, коротая время, дожидаясь, пока придёт Ромодановский, он поговорил с Волконским о делах в Боярской думе.

Наконец пришёл и Григорий Петрович Ромодановский.

– Заруцкий с Трубецким! Чтоб им…! – зло процедил он сквозь зубы, ещё даже не раздевшись с улицы.

В комнате завязался жаркий спор: стали осуждать «подмосковных», как называли они таборных Трубецкого и Заруцкого…

– Однако пора и за дело, – сумрачно проговорил Шереметев, прерывая толки своих товарищей, которым, было заметно, не хотелось браться за работу. С неохотой приступал и он сам к нудному канцелярскому занятию.

Этим делом, росписью выдачи жалованья гусарам и жолнерам, по указу Гонсевского, они занимались уже несколько дней.

Обычно Ромодановский разбирал расписные книги с Чичериным и Тюхиным, а Волконский – с Витовтовым и Вареевым. Сам же Фёдор Иванович только надзирал за всеми и принимал решение, если возникали какие-то вопросы с наличием вещей или иные затруднения.

– Садись, Андрейка, – велел Волконский дьяку. – Работать надо!

Андрейка Вареев не походил на обычного дьяка или подьячего, каких полно сидело по приказным комнаткам или они бродили тенями по запылённым коридорам. Голодали и они. Не только жолнеры, гусары и пахолики. По кремлёвским дворам хозяева уже давно попрятали всё съестное и держали это в глубокой тайне. Опасались, все опасались за свою жизнь. Вдруг кто-нибудь дознается. Тогда могут не только ограбить, выгрести всё из погребов тёмной ночкой, а даже убить… Но вот Андрейка, в отличие от других дьяков, был, на удивление, мордатым, сытым. И к тому же он был хорошо обучен грамоте.

Князю Григорию его рекомендовал Ромодановский. И он, глядя на Андрейку, подозревал, что тот ещё не так давно не был подьячим. А скорее всего, это какой-нибудь боярский сын, вот так спрятался под дьячей шапочкой до поры, пока не минует опасное время, не нужно будет идти на войну.

Пока князь Григорий размышлял об Андрейке, тот, ухватив узловатыми пальцами гусиное перо, почистил его от засохших чернил, тщательно, как заправский грамотей. Вздохнув, как будто готовился на непосильный труд, он поелозил задом на лавке, устраиваясь удобнее.

Вот только после этого он был готов исполнять тяжкую обязанность – писать. Так он поступал всякий раз перед работой.

И князь Григорий уже привык к этому и не обращал внимания на его чудачества.

Андрейка макнул перо в чернильницу, поднёс его к бумаге и замер, ожидая, когда князь Григорий или Витовтов начнут диктовать.

Вот так они и работали. Иногда эту их деятельность прерывал Шереметев.

– Проверьте вот это, – говорил он Волконскому и пододвигал к нему лист с перечнем того, что хранилось по кладовым приказа.

Не все вещи были на месте. Многие из них уже кто-то своровал. Поэтому список приходилось сверять с наличностью. Для этих целей на побегушках был посыльный Стёпка, паренёк из дворовых Шереметева. По малости лет он ничему не был обучен, как только быть посыльным. И Фёдор Иванович приставил его к этому делу, чтобы не кормить его зря.

– Нету! – обычно сообщал Стёпка, сбегав очередной раз туда, в кладовую, если ключник, поискав, не находил на месте вещей.

– Да ладно ли он глядел-то? – ворчал Фёдор Иванович и посылал его снова в кладовую. – Пусть досмотрит ещё!

И он гонял его, пока либо не находилась вещь, либо Стёпка, чуть не плача, возвращался, еле волоча ноги от усталости и от бескормёжки.

Еды в Кремле не хватало не только польскому гарнизону.