Страдали от этого холопы, дворня, стрельцы, и даже сами бояре не всегда ели досыта.

– На роту пана Будило выдать частью деньгами, а частью вещами из царской казны, – стал диктовать Витовтов дьяку. – Дано два кубка серебряных, по десять гривенок двадцать один золотник[104], по одиннадцать золотых гривенка. Посчитай-ка, сколько будет, – велел он дьяку.

Андрейка стал усиленно считать, загибая на руке пальцы и что-то шепча себе под нос.

– Итого, польскими, сто четырнадцать злотых тринадцать грошей! [105]– объявил он, справившись с этим делом, и аккуратно записал это в столбец[106].

Они пошли дальше.

– Да им же дать семнадцать гривенок серебра, по одиннадцать золотых гривенка, – продиктовал Витовтов новые данные.

Андрейка записал очередную порцию письма, посчитал, пробормотал: «Итого сто восемьдесят семь золотых». Записал и уставился на Волконского, ожидая его дальнейших указаний.

Они перечислили всё, что причиталось роте Будило, и перешли к следующей роте, Рудского…

А рядом Чичерин диктовал дьяку Михалке Тюхину:

– На роту пана Котовского девятьсот тридцать девять злотых шестнадцать грошей. Да самому же ротмистру Котовскому дать в заслуженное сто восемьдесят злотых…

– Почто ему-то? – спросил Ромодановский.

– За государеву службу, – проворчал Шереметев. – Так пан Гонсевский велит.

Ромодановский покачал головой, ничего не сказал.

– Да ротмистру Котовскому дано сто двадцать четыре золотых, да ещё ему же дан науз, взято от дьяка Демидова, – продолжал Чичерин. – Да он же, ротмистр Котовский, взял полавошник за пятьдесят золотых да кистень [107]чёрен, бархат червчат[108], наконечники обложены серебром, за пятнадцать золотых.

– На что ему кистень-то? – снова спросил Ромодановский.

– На что?.. Баловень он – Котовский-то! – сумрачно произнёс Шереметев.

Ему поддакнул Волконский: «Да, да!»

– Давай пиши, – сказал он Андрейке. – На роту пана Рудского две тысячи пятьсот пятьдесят три злотых четыре гроша.

– Ого! – непроизвольно вырвалось у Андрейки. – Здоров же этот Рудской-то!

Подняв глаза на Шереметева и заметив его сумрачный взгляд, он быстренько опустил голову, макнул перо в чернильницу и засопел над бумагой.

– И в то число дано судно орлонос [109]весу сто девяносто пять гривенок, по одиннадцать золотых гривенка, – продиктовал дальше теперь Витовтов.

– Итого две тысячи сто сорок пять золотых, – уже автоматически посчитал Андрейка.

– А недодано пану Рудскому на венгерскую хоругвь [110]четыреста восемь злотых четыре грошей, – сказал князь Григорий. – Потому что в зачётном списке велено у него вычесть сто одиннадцать рублей двадцать пять алтын. Посчитай – сколько будет-то, – велел он дьяку.

Андрейка, перебрав снова что-то на пальцах, объявил:

– Польскими злотыми будет триста семьдесят два злотых пятнадцать грошей!

Записав это в столбец, он уставился на Волконского.

– Разбойники эти венгры-то! – безапелляционно заявил Шереметев на это.

– Да уж! – глубокомысленно согласился с ним Ромодановский, отрываясь на секунду от своего перечня.

А Волконский бубнил дальше: «Да ему же, Рудскому, даны серьги, изумруд с бирюзами, за десять рублей!..»

Дальше пошли перечни того, что было дано в другие полки. Полков было много: Казановского, Дуниковского, Валямовского, Копычинского, князя Порыцкого и ещё, и ещё… И много было того, что уходило им на жалованье из государевых кладовых, собираемых в Москве не одно столетие…

– И всего на полк Казановского довелось дать пять тысяч сто восемьдесят семь золотых, – подвёл итог Михалка Тюхин.

– Хватит с него, – заключил Ромодановский.

Рядом с ними, в свою очередь, перечислял вещи Витовтов, когда Волконский, устав, велел зачитывать ему:

– На роту пана Ошанского серебра семь гривенок без чети, что была чернильница, по одиннадцать золотых гривенка. Да ему ж терлик[111], бархат, шёлк червчат, зелен с золотом, подкладка тафта лазорева, опушка камка бела за тридцать пять золотых…

Князь Григорий, слушая дьяка, стал моргать, чтобы не заснуть под этот бесконечный перечень вещей, ручейком вытекающих каждый день из казны… Ромодановский тоже был не в лучшем виде.

– Да из рухляди князя Ивана Шуйского приволока[112], атлас золотной, опушен горностаем, за двадцать золотых, – перечислял и перечислял Витовтов. – Да три гривенки серебра ломаного, что снято с царского места. Да им же дано литого серебра одиннадцать гривенок с полгривенкой, да с саадака [113]снято с колчана весу две гривенки… Да ему же дан крест золотой тощий да икона с закрышкой, а в ней мученик Христов Дмитрий лежит во гробе. Икона ж золота, а в ней был образ Пречистые Богородицы на перелефти [114]резан, весу в них тридцать восемь золотников, за восемьдесят два злотых…

«Вот и Шуйских рухлядь пошла в дело!.. И всё туда же, полякам! Корми их тут!» – с чего-то разозлился Волконский.

Порой он задумывался о том, что делает тот же Мстиславский со своим ближним окружением. Не раз бывая с посольскими делами в Польше, он видел отличие тех порядков от московских. И они, что кривить душой-то, нравились ему. По крайней мере, он был бы не против них, если бы они пришли в Москву… Поэтому и молчал. Но вот это, разграбление государева двора, его возмущало…

А в палате слышалось всё то же, подьячие негромко бубнили: «На роту пана Скумина, на сто коней, шестьсот десять злотых двадцать грошей… Да вычесть на пане Андрее Скумине двадцать три злотых десять грошей…»

Все устали от этого занятия. Уже который день они возятся с этими окладами.

Наконец Шереметев остановил этот процесс и велел дьякам посчитать потом остатки того, что осталось за продажей и отдачей польским и литовским людям, и за грабежом, и за разносом, той рухляди, что ещё хранилась на Казённом дворе.

В этот день он распустил всех пораньше, чтобы отдохнули.

Через три дня они собрались на более важное дело. Предстояла оценка двух царских венцов и двух рогов единорога[115], тоже предназначенных в уплату польским войскам.

Явились все. Пришёл и оценщик Николай, венецианский купец, живший для этого дела в Москве.

Сначала они стали осматривать царские венцы. Эти венцы готовили для государя Димитрия, Гришки Расстриги. Но они так и остались недоделанными…

Николай, оценщик, осматривая первый венец, начал диктовать Варееву:

– Венец золотой, а в нём впереди каменья: яхонт лазорев гранён, велик, цена девять тысяч рублей. Подле яхонта, по сторонам, два изумруда, цена по сто пятьдесят рублей, итого триста рублей…

Он остановился, ожидая, когда дьяк запишет, скрипя пером. Сегодня работал только Андрейка, поскольку другие писали медленно.

– Да против большого яхонта лазоревого, назади, яхонт гранён синь, цена триста рублей, – продолжил он дальше. – Над большим лазоревым камнем городок, а в нём яхонт червчат, цена двести рублей… И всего в венце каменьев и жемчугу цена, опричь золота, двадцать тысяч сорок один рубль. А польскими злотыми шестьдесят шесть тысяч