Мерзавец Сергиенко не готовил эвакуацию наркомата ни в июле, ни в августе. Тогда он разрешил вывезти только архивы, а людей держал на работе до конца, пока город не был окружен полностью. Когда же немцы замкнули кольцо, оказалось, что о себе нарком все-таки позаботился, но только о себе. Остальные должны были пробиваться через немецкие позиции сами, как могли.

Иванов попал в окружение под Яготином. Оттуда в огромной колонне пленных замначальника санотдела конвоировали в лагерь Kiew-Ost, все называли его Дарницким. Прежде Иванову случалось видеть разные лагеря и тюрьмы, он инспектировал их, проверял санитарное состояние. Лагерь в Дарнице был гиблым местом, Иванов даже не пытался сравнивать его с советскими лагерями, не до того было. Но одно отличие знали все — из лагеря можно было выйти. Первую партию пленных — полторы сотни человек — отпустили уже в начале октября. Ожидая второй, Иванов помогал раненым, это отвлекало от тяжёлых мыслей и возвращало ощущение нужности — значит, он ещё не пыль, не дерьмо на стенке барака. Контуженный лейтенант-артиллерист, служивший в 37-й армии, предложил Иванову выходить из лагеря вместе: подтвердить на допросе показания друг друга и, если отпустят, идти на восток, к своим.

— А зачем к ним идти? — зло оскалился доктор. — Им плевать на нас, бросили тут подыхать полмиллиона солдат. Мне теперь всё равно, что немцы, что наши — обое рябое. Если выйду — буду просто жить обычным человеком.

Но просто жить ему не дали, и теперь Иванов, как червяк на крючке, извивался под внимательным и жёстким взглядом этого хлыща Шумахера.

— Что нужно подписать, штурмбаннфюрер? — Иванов похлопал рукой по столу, словно искал карандаш. — Признание, что я партизанский врач? Что я резидент НКВД? Американский шпион? Ваш Ланге наблюдает за мной, даже когда я сплю или бегаю в сортир, но мы, американские шпионы НКВД, — ловкие твари, за нами разве уследишь? Мы можем провести любого, мы вербуем доверчивых унтершарфюреров, расплачиваясь золотом Рокфеллеров. Скоро я доберусь до вас, штурмбаннфюрер, предупреждаю. Сумма будет названа колоссальная, а вы, конечно, устоите — мораль офицера СС выше еврейского золота. Вам придётся арестовать меня, но ваше начальство не поверит в истинные причины ареста, так абсурдны они будут. Предвидя это, вы обвините меня только в связи с партизанами. Беднягу Ланге ждут нелёгкие времена.

Шумахер холодно улыбнулся.

— Эмоционально, но не слишком убедительно, Василий. Этот еврей мог искать вашей помощи, а мог прийти, чтобы убить вас. Разумеется, вы станете настаивать на второй версии, вы уже это делаете, хотя и несколько странным образом, доводя до абсурда. Я тоже пока склоняюсь ко второй, правда, кое-что в ней меня сильно смущает. Я не считаю ваших коллег идиотами — киевская резидентура действует с начала войны, она довольно эффективна, хорошо законспирирована, нам до сих пор не удалось её вскрыть. Но человек, которому пришло в голову отправить еврея в Киев, принял очень странное решение, вы согласны? Ваш адрес им известен, значит, известно многое о происходящем в городе. Так почему они не выбрали другого агента?

— Вы ждёте объяснения от меня? — разговор вымотал Иванова, он устал дерзить Шумахеру.

— От вас, доктор, я жду пользы и больше ничего, но её пока нет. А между тем ваши товарищи могут повторить попытку ликвидировать вас, думайте об этом.

Шумахер направился к выходу, Иванов поплёлся следом. На лестнице их встретил густой запах гнили, старых тряпок и мочи.

— Третье очко вы тоже записали за собой? — безразлично спросил Иванов.

— Оно пока в игре, доктор, — ответил Шумахер, не оборачиваясь. — Что за вонь у вас стоит? Как можно так жить?

«Что ты знаешь о том, как можно жить, лишь бы жить?» — подумал доктор, глядя вслед автомобилю Шумахера, выезжавшему со двора. Для него теперь тоже процесс жизни стал и её целью, других целей не осталось. О семье он знал только, что жена и сыновья добрались до Омска, и то знал это от сослуживцев — ни одного письма от жены он получить не успел. Теперь же у него, скорее всего, не было и семьи. Если к нему прислали агента, значит, до них точно добрались, там агенты не нужны. Жену отправят в лагерь, детей разбросают по детдомам, возможно, сменят имена. Он не увидит их никогда. Никого из них. Никогда.

…Ранним утром за ними пришел санитарный автобус. Мальчишки не выспались, младший сразу устроился на сидении и задремал, а старший носился по двору, выкрикивая какую-то белиберду. Жена остановилась на ступеньке крыльца, положила руки на плечи и обняла его. Жёсткий, тёмный локон щекотал щеку.

— Водитель на вокзале все сделает, — сказал Иванов и погладил её по спине. — По дороге вы ещё заберёте Штильманов и Кривошеевых.

Жена вдруг заплакала.

— Когда мы увидимся?

— Ну, перестань, — поморщился Иванов. — Вы едете в тыл, я тоже не на войну отправляюсь. Все будет хорошо.

И она послушно перестала.

— Шурка, — крикнул он сыну. — В машину!

Шура, изображая самолёт, раскинув руки, подлетел к автобусу. Иванов скомандовал водителю отправляться, и автобус вырулил к тому же проезду, через который только что выехала машина Шумахера. Другого пути, ведущего со двора на улицу, не было.

Глава девятнадцатая

Письма ниоткуда

(Молотов — Нижний Тагил, июль 1942 — июль 1943)

1.

После десятикилометрового кросса, не отдышавшись, не сняв пропотевших гимнастёрок, курсанты повалились на траву в тени сарая.

— Не ложиться! — крикнула им Феликса. — Ну-ка встали! Восстанавливаем дыхание. Пять минут медленным шагом.

— Сейчас перекурим, само восстановится, — отозвался голос из-под стены сарая.

До распределения в полки этому набору оставалось две недели, и в конце учебы дисциплина на занятиях упала — курсанты уже чувствовали себя офицерами, авторитет гражданских в их глазах развеивался по ветру, как пыль за сапогами. Конечно, Феликса могла сейчас рявкнуть, выстроить взвод, заставить застегнуть гимнастёрки и затянуть ремни, но ей было жаль ребят, для них заканчивались последние дни перед отправкой на фронт.

Три дня в неделю Феликса тренировала курсантов пехотного училища. Зимой учила бегать на лыжах, многие из них и лыжи-то впервые увидели в армии. Летом гоняла будущих младших лейтенантов по лесу и бегала с ними сама. Ещё три дня она дежурила в пожарной охране завода. После работы забирала Тами из детского сада, шла с ней в вошебойку, раздевала дочку, раздевалась сама, и пока прожаривалась одежда, снова и снова делала ей массаж, разминала мышцы ног.

С того момента, как боли прекратились, она требовала, чтобы