поверил в подобную чушь, но люди всегда верят тому, чему хотят, а Руджеро очень хотел поверить в твое существование. Зато судьба остальных частей Флейты еще долго… чертовски долго была мне неизвестна.

* * *

Корабль вдруг покачнулся, Бениньо оступился и, вскинув голову, оглядел каюту, будто проснувшись. Пеппо сидел неподвижно, только глаза, похожие на поблескивающее темное стекло, были устремлены в сторону врача.

— Забавно… — задумчиво промолвил юноша, и доктор слегка приподнял брови:

— Вот как, забавно? А я ждал обвинений. Признаться, ты был так молчалив, что раза два мне показалось, что я усыпил тебя своим бормотаньем.

— Забавно другое, доктор. То, как искренне вы верите в свою байку.

— Что? — В голосе Бениньо послышалась тень замешательства.

— Знаете, доктор, вы, вероятно, были правы. Я не смог вас понять, — спокойно продолжал Пеппо. — Вы так убежденно толкуете о своих терзаниях, о любви к приемному отцу, о горьких потерях и тяжелой цели. А я слышу грязную историйку о слабом человечишке, сознательно погубившем всех, кто был к нему добр. Кажется, это называют «пригреть на груди змею». Только какая из вас змея… Вы ничтожество, которому даже груз благодарности оказался не по силам. Джироламо был тысячу раз прав насчет вас. И даже мой дед, которого наверняка всю жизнь одолевало чувство вины перед вами, все же раскусил вас.

И не нужно драм о случайных порывах отчаяния. Никто не таскает с собой зараженные страшными хворями инструменты по забывчивости. Вы принесли этот… как вы сказали… ланцет из госпиталя, уже все продумав. И мнимого Саверио вы пристрелили совершенно хладнокровно. Думаю, вы издали увидели открытую дверь кабинета. Не забывайте, я оружейник. И я знаю, сколько времени нужно, чтоб подготовить пистоль к выстрелу.

Воздух в трюме словно сгустился, потяжелел, налившись горьким чадом. Бениньо подошел к юноше вплотную и мягко промолвил:

— Давай. Плюй злобой. Исходи на пустой яд. Я все равно победил, что бы ты ни толковал теперь.

— Вот видите, — усмехнулся Пеппо, — даже сейчас, когда я сижу перед вами, связанный и беспомощный, вы все равно пытаетесь утвердиться передо мной. Все равно доказываете мне, что вы сильнее.

Доктор склонился к падуанцу, обеими руками опершись на поручни, застонавшие под тяжестью его ладоней:

— Что ж… Да. Да. Доменико пренебрег мной. Решил, что я недостоин Наследия. Сбросил со счетов, как неудавшегося жеребенка. И я даже не знаю почему. Где я ошибся, что сделал не так. Но я сам взял то, в чем он отказал мне. И я рад, что не убил тебя сразу. Мне отрадно смотреть в твое лицо. Ты настоящий Гамальяно, Джузеппе. Отважный, дерзкий, изворотливый и высокомерный. Все в тебе от них. Кстати, именно поэтому я так рассчитывал на помощь Годелота. Почти все Гамальяно плевали на закон и мораль, но все они и всегда были неистово преданы тем, кого любили. Преданы так, что порой этой преданностью губили и себя, и любимых. Дед отчаянно гордился бы тобой. И от этого мне еще слаще в эти минуты. Видел бы сейчас нас Доменико. Меня, которого он отшвырнул в сторону. Победителя. Нового Кормчего… И тебя, того самого наследника, которого он так ждал. Нищего, увечного, жалкого уличного вора.

Судно тихо покачивалось на мертвой зыби. А они застыли, лицом к лицу, глаза в глаза. Двое последних Гамальяно. Новый Кормчий и уличный вор.

Глава 28. Клаудио

Годелот молча смотрел на пальцы полковника, стискивающие его запястье. На языке сама собой вертелась какая-то безвкусно-шершавая чушь вроде «вашего кого?».

Но шотландец молчал. Потом почти с усилием поднял на полковника глаза. После этих невообразимых слов отчего-то трудно было встретиться с ним взглядом, будто Орсо обнажил какой-то настолько укромный угол своей жизни, что случайному свидетелю надлежало просто провалиться сквозь землю. Но кондотьер лишь спокойно выпустил руку подчиненного:

— Молчите… — задумчиво протянул он. — Да не прячьте вы глаза. Я и сам знаю все, что вам хотелось бы сказать сейчас. Семнадцать лет я не подозревал о его существовании. А совсем недавно узнал. Узнал, что преследовал единственного человека, которого должен был защитить. У которого никого не было, кроме меня. И который мог придать всему смысл.

Годелот медленно опустился на табурет у кровати. Он испытывал то чувство, которое может испытать человек, всю жизнь проживший на одной стороне улицы и вдруг впервые увидевший ее из окна дома напротив. Все знакомые вещи, казалось, остались на прежних местах, но теперь выглядели совсем по-другому.

— Так что же, — тихо пробормотал он, — Рика Ремиджи…

— …Ее звали Фредерика, — спокойно пояснил Орсо, — в девичестве Гамальяно, но я знал ее как Фриду Альбинони.

— Значит, наш пастор…

— …Саверио Гамальяно, ее брат. Никогда и никем не рукоположенный самозваный отец Эрнесто Альбинони. Убийца Витторе Кампано.

Кондотьер проговорил эту череду имен, будто вереницу титулов. А в тоне его не было слышно ни капли яда.

Годелот глубоко вдохнул, хмурясь.

— Я слушаю вас, господин полковник, — сухо отчеканил он. — Исповедовать я не умею, но могу выслушать вас и сохранить ваши слова в тайне, если пожелаете.

Орсо снова перевел глаза на огонек свечи:

— Благодарю вас, Годелот. Ну а тайна… В ней нет нужды. Напротив. Я буду рад, если вы передадите мою исповедь Пеппо. Я не успел. Хотя нет, по сути, я струсил. Я не знал, как снова встретиться с ним после той ночи в развалинах крепости. После моих угроз. После моих преследований. Я ждал чего-то. Какого-то иного момента, когда что-то станет по-другому, проще, понятней. А ведь меня предупреждали, что, когда я буду помирать, я вспомню все свои колебания… — Кондотьер криво усмехнулся. — Забавно, черт бы его подрал! Вы простите, Годелот, если я буду скучен и многословен. Но мне будто кровь нужно отворить. С этим стало тяжело.

С минуту он молчал, все так же неотрывно глядя на дрожащий огонек. А потом начал:

— Я испанский дворянин. Отпрыск старинной и знатной семьи. Мое детство прошло меж Севильей и родовым замком моего отца в Андалусии. Возможно, это лишь детский идеализм, но я помню свои ранние годы как некий прозрачный мыльный пузырь, полный безмятежной любви.

Однако мыльным пузырям свойственно лопаться. Видите ли, Годелот, в Испании счастье почитается дурным тоном. И если уж не удалось родиться нищим или больным, то вам полагается нажить иные напасти. Святейшая инквизиция, о которой в Венеции и узнали-то лишь в последние годы, у меня на родине уже тогда цвела, словно ядовитый дурман. И мой отец чем-то прогневал это могущественное чудовище.