и евреи, украинцы и поляки. А потом как-то быстро и неожиданно все будто бы сошли с ума. И запылали еврейские дома подожженные во время погромов. А потом уж, раззадоренные кровью, люди пошли друг против друга. И теперь уж не просто хулиган обидел какую-нибудь дивчину, и не просто вор стащивший кучку яиц на базаре. Уж непременно вор или хулиган да с приставкой. Бандит москаль, вор хохол, лях убивец. И вот уж и носу не высунешь, и не пойти никуда что б тебя не обидели. Бить громить евреев надоело и тут нашлось другое занятие. Юнцы, дети, подростки уж сбивались в банды-шоблы объединенные одним лишь мерилом. Ты кто такой? На какой мове говоришь, балакаешь? И вот уж шобла москалив выясняет отношения с хохлами. А потом, заключив временное перемирие идут бить жидов и ляхов. И вот уж дня не проходило, что б кого-то не забили до смерти и не пырнули ножом. И начал городок хиреть. Плохо, бедно жилось раньше, а стало вовсе невмоготу. Не помогли сожженные во время погромов еврейские дома. Не помогли выбитые зубы и юшка пущенная из носов ляхов. Первыми поднялись евреи и поехали в далекую Америку в город Нью-Йорк. Устроившись, писали оттуда родственникам письма. Письма эти, обросшие вымыслами и легендами, передавались из уст в уста. И вот уже потихоньку снялись и поехали другие. Кто чуток побогаче да поживее. Так, по местным меркам, грамотная и успешная семья Рика тоже заразилась отъездной авантюрной лихорадкой. Наслушавшись в трактире разговоров, отец начал подговаривать мать к отъезду. Божился, что бросит пить на новом месте и непременно будет работать как вол. Мать согласилась.

И вот семь лет назад, пароход везущий семью Рика, а также тысячу семей других эмигрантов, бросил якорь в Элис Айлэнд — эмигрантских воротах Нью-Йорка. Потом обычная нелегкая эмигрантская жизнь. Но если соседи и знакомые из таких же эмигрантских семей потихоньку поднимались и становились на ноги, в семье Рика все не заладилось с первого дня. Отец не только не бросил пить, но от всех напастей, свалившихся на голову стал пить еще больше. А выпив, история стара как мир, начинал колотить жену и детей. Работать — он практически не работал. С первой же получки напивался, влетал в запой. Его гнали с очередной работы. Он клялся и божился, просил прощения. А потом начиналось все сначала. Семья кое-как существовала на мизерную зарплату матери, работавшей неподалеку прачкой. Отец же тогда уже совсем "сошел с катушек". Ни дня не проходило без пьяной ругани и побоев. И однажды, соседи которым и самим все это надоело, остановили проезжающую мимо полицейскую конку. Два рыжих ирландца вошли в дом. Отец завидев полицейских, ничего не соображая, бросился на них с кулаками. Но тут было все гораздо серьезней, чем раньше в его украинском городке. Ирландские полицейские — это не городовые. Мериться с пьянчугой силушкой они не собирались. Полицейский просто достал револьвер и приставил его к виску отца. И пристрелил бы, если бы не мать, закричавшая дико, жалобно, безысходно. Тогда полицейские подняли мгновенно протрезвевшего и обмякшего от страха отца и вывели из дома. Потом отвезли его на ближайший пустырь, где уже отделали полицейскими дубинками до полусмерти. С тех пор отец ни на кого рук не подымал. Но все равно продолжал пить. Неизвестно на что, на какие деньги. Потом начал исчезать. На неделю, на месяц. Изредка возвращался, точнее приползал домой. Мать ревела, но пускала в дом, выговаривая сквозь слезы, что не может взять грех на душу и позволить замерзнуть на улице. А отец, отлежавшись, отъевшись за несколько дней опять исчезал, не забыв прихватить на продажу какую-нибудь вещицу из своего и так уже нищего дома. Рик отца ненавидел, и если он просил что-нибудь у бога, то лишь одного — чтобы отец подох где-нибудь в подворотне и больше никогда в их доме не появлялся. В школу Рик ходил лишь несколько лет после приезда, где и выучился с грехом пополам читать и писать. Там же, в школе он поменял свое старое имя Василий на другое, американское, звучное и красивое — Рик, Ричард. А потом школа кончилась. Приходилось хвататься за любые подработки, чтобы помочь матери хоть как-то одеть и накормить двоих братишек и сестренку. Частые пропуски кончились тем, что он безнадежно отстал от своих сверстников и в конце концов школу бросил. Так и жили они в безнадежной, беспросветной нищете.

И вот так неожиданно забрезжил свет. Рик опять вспомнил свой первый день в казарме, тот длинный разговор, свои сомнения, слезы.

— Все будет теперь иначе, все будет по-другому — сказал самому себе Рик и вытер рукавом неожиданно выступившие слезы.

Вот он знакомый поворот с главной улицы в их нищий район, прозванный из-за обилия русских эмигрантов, Русской слободкой. Неподалеку в конце квартала Рик заметил группку подростков. Местные хулиганы, вечно толкающиеся на улице. В другой раз Рик бы перешел на другую сторону дороги или вообще развернулся, чтобы пройти к дому другим путем. Не раз он раньше сталкивался с ними. И не раз они просто так, от скуки поколачивали его. Но сейчас. Что-то словно хлестнуло его по спине.

— Ты солдат! — мелькнула мысль.

— Я солдат! — уже вслух повторил Рик.

После чего он уже бесстрашно пошел в сторону ребят. Переросток хулиган верховода перегородив дорогу долго, непонимающе смотрел на Рика и вдруг неожиданно посторонился, беззвучно пропуская его.

— Я солдат! — еще раз повторил Рик, поразившись как круто поменялось к нему отношение. Рик прошел еще квартал и неожиданно его окликнул хозяин местной лавки. Хлопнул Рика по плечу и неожиданно завел разговор о политике.

С ним, с солдатом новобранцем?! — опять поразился Рик.

Собственно он не понимал ни слова из того, что говорил лавочник. Рик лишь поддакивал и кивал головой. Хозяин же лавки только распалялся говоря про бошей, про кайзера, про трусов и предателей засевших в американском Конгрессе и не желающих объявлять Германии войну. А потом он неожиданно умолк. Еще раз с уважением обвел Рика взглядом, хлопнул его по плечу и сказал — Ну ничего, с такими вот смельчаками Америка не пропадет.

А потом, зайдя к себе в лавку, набрал горсть конфет и сунул их Рику. И опять пришел черед Рика поражаться новому отношению лавочника, вдруг выплеснувшемуся на него.

Еще парочка кварталов. Тысячи раз исхоженная лестница. Знакомая, никогда не закрываемая на засов дверь …

Как бросились ему на шею братишка и сестренка. Как обнимали,