на подбородке, пришел выручать и его, и самого себя: пушка-то денег стоит, за пушку Николаев по головке не погладит, вполне может за пистолет открутить пару необходимых в жизни мужчины деталей.

Нэлка издевательски рассмеялась:

— Я же тебе говорила!

— Правильно, — сказал Шатков и предупредил на всякий случай козлобородого: — Чашечку на стол ты даже поставить не успеешь!

Козлобородый нервно дернул щекой, аккуратно поставил чашку на стол, произнес довольно спокойно:

— Вот, чашку я поставил… И что дальше?

— Дальше то, что с тобой говорить я не буду.

— А с кем будешь?

— С Николаевым.

— И пушку вернешь только Николаеву?

— Догадливый! — Шатков постарался, чтобы в его голосе прорезались восхищенные нотки.

Козлобородый на эти нотки никак не отреагировал и тогда Шатков сказал:

— Пушка — это предлог. К Николаеву у меня есть дело. Из Москвы.

— Понял! — лицо у козлобородого чуть отмякло, жидкое железо, натекшее было в глаза, истаяло, но настороженность не исчезла, козлобородый был начеку. Шатков тоже не дремал — он также был начеку. Козлобородый отер рукой рот, помял пальцами губы. — Ладно. Я передам!

— За пушку не беспокойся, — сказал Шатков. — Пушка не пропадет. Послужит либо вам, либо… мне. — И видя, что козлобородый свел брови вместе (на лице его возникла боль, будто козлобородый попал в смертельный капкан), Шатков понял, что находится на верном пути и проговорил медленно, чтобы каждое слово дошло до козлобородого: — Мне нужна встреча с Николаевым, понял? Искать меня не надо, я сам объявлюсь здесь, у Нэлки. Вся связь через Нэлку.

Нэлка не удержалась, фыркнула:

— Не хочешь ли ты сделать из моего жилья конспиративную квартиру? Где Ленин с Марксом встречались. — Выругалась, адресуя свою ругань сразу к обоим: — Вот козлы!

— Помолчи! — приказал ей козлобородый.

— Ох, как я испугалась сухого начальственного тона. Может, ты еще и пристрелишь меня?

— Может, и пристрелю. На пару с хахальком. — Лицо козлобородого сделалось жестким, будто отлитым из металла, он потянулся было рукой, к карману, но Шатков опередил его, сунул руку в куртку, натянул ткань стволом пистолета и предупредил:

— Поменьше резких движений. Я все равно окажусь быстрее.

Козлобородый нехотя положил руки на колени.

— Что еще, кроме того, что ты просишь о свиданке, передать Николаеву? Может, букет цветов?

— Купи на улице и передай. Можешь сделать это от моего имени. — Шатков, натягивая куртку еще больше, ткнул стволом пистолета в сторону козлобородого: — А теперь вон отсюда.

Козлобородый молча поднялся и вышел из квартиры.

— Лихо, — восхитилась Нэлка, — очень лихо! — Потом озабоченно потерла пальцами виски: — Это что же, ты у меня жить собираешься?

Шатков в ответ усмехнулся:

— Разве я тебе не говорил, что мне моя жизнь дорога? Не-ет, ни селиться, ни жить я здесь не собираюсь. Стоит мне один раз забыться легким сном, как сон этот может оказаться последним. Не правда ли, детка? — Шатков пальцем пощекотал Нэлке подбородок. Вульгарный жест, Шатков и без подсказки знал, что он вульгарный, поэтому так и поступал.

Нэлка снесла это терпеливо.

Ближе к вечеру, уже в шестом часу, Шаткова повезли к Николаеву — на «жигулях» приехали двое парней, тех самых, что нападали на него около телефонной будки. Шатков сжался было, собрался в кулак, готовясь к очередной драке, но на лицах приехавших возникли виноватые, совершенно одинаковые улыбки, и Шатков с облегчением понял: драки не будет, у этих парней есть указание вести себя мирно. Значит, просьба его до Николаева дошла.

— Ну, поехали к начальству, раз просился, — сказал один из парней.

Молча, подхватив свою сумку, Шатков направился к двери.

— А заплатить? — воскликнула Нэлка. — Кто за тебя будет платить?

— Я ведь еще собираюсь вернуться. Можно, заплачу потом, за все сразу?

— Деньги сейчас!

Шатков остановился, достал из кармана две стодолларовых кредитки и, поплевав на них, прилепил к стенке.

— Этих баксов пока хватит? А? Аванс!

Город затих, на улицах почти не было людей, носились только шустрые машины — что-то в городе изменилось, изменилось почти неуловимо, а вот что именно, Шатков не понял, отметил только это странное, словно бы перед боем изменение.

Машина вскарабкалась на гору, стала вилять по кривым татарским улочкам, устланным старым камнем, здесь, на высоте, здорово пахло морем — внизу этот запах был едва приметен, а тут от него начало остро пощипывать ноздри, само море, серое, железно-тяжелое, находилось совсем рядом, под улочками, под домами, под крутой, со сползающей в воду горой.

Из черты города они не выезжали, крутились все время по улочкам, ничего общего не имеющими с сельскими и, когда остановились у железных, обвитых цепким плющом ворот, Шатков подумал, что пешком они добрались бы гораздо быстрее, чем на машине, — слишком по-дурацки было спланировано здесь движение, кому-то совсем не было жаль государственного и частного бензина, сработанных колес, стертой резины, убитого времени — все это было бездарно брошено псу под хвост.

В воротах приоткрылся глазок, замаскированный плющом, кто-то глянул в него, и ворота со скрипом разжали свои створки.

Территория, занимаемая Николаевым, была большой — можно был кататься на грузовике. В глубине, среди абрикосовых деревьев, стоял новый, с двумя теремными башенками дом.

Сопровождающие всю дорогу молчали, даже одним словом не перекинулись. Боялись выдать какой-нибудь секрет?.. У кого же есть замечательная фраза про дом и деньги? У Экзюпери, что ли? Если вы скажете взрослым, что видели во сне дом с двумя деревянными башенками с зеркальными стеклами и красной черепицей на крыше, они промолчат, но, когда вы скажете, что видели во сне дом, который стоит двенадцать миллионов франков, они воскликнут: «Как же это красиво!»

— А смотри, глаза не сверни! — предупредил Шаткова охранник — квадратнолицый парень в кепке с надписью «Феррари» (видать, не равнодушен был «сундук» к гоночным машинам этой марки). — Иди вон туда! — он ткнул рукой вправо, где стояла старенькая, темного дерева сторожка с длинным виноградным навесом, огороженная низким аккуратным штакетником. Добавил раздраженно: — Вояка, гола срака! Если бы к тебе послали не Муллу, а меня, ты бы по земле уже не ходил. В лучшем случае смотрел бы на мир через собственную задницу.

Шатков вопросительно глянул на толстяка в кепке «Феррари».

— Мулла — мой друг, и тебе придется за него расквитаться, — сказал толстяк.

— Хорошо, — довольно равнодушно произнес Шатков.

Слева от ворот тоже находилась сторожка — поновее, покомфортнее, побольше первой, к ней вела дорожка, выложенная из аккуратных, с орнаментом, бетонных плиток (к правой сторожке вела обычная земляная тропка).

За оградкой на обычном деревянном чурбаке сидел добродушный дядечка с круглым улыбающимся лицом, одетый в шерстяной спортивный костюм темрюкского, либо бердичевского производства, в кедах, с обтрепавшимися