отер рукой лицо, помял глаза, метнулся назад в горотдел, громко хлопнув дверью, потом показался вновь. За ним на улицу выскочило человек пять сотрудников в куцых, тесно сидящих мундирах — то ли партия форменной одежды поступила в горотдел мелкоростовая, то ли здорово раздобрели ребята на дармовых харчах, — бегом понеслись к углу здания, за который только что свернул Шатков. Капитан устремился следом.

— В магазин, где «херес» продают, туда! — прокричал капитан, мигом запыхавшись — голос у него сел в несколько мгновений: значит, вчера «принял на грудь» солидную порцию. — Он туда побежал, в магазин. Часы у него вроде бы сперли!

Милиционеры нестройно, как бегуны, выдохшиеся на длинной дистанции, вразнобой топая ногами, пробежали мимо, они хорошо знали, где что находится, где что продается, и тем более — магазин, в котором с утра торгуют «хересом» — хорошим вином, которое местные алкаши приравняли к бормотухе. Капитан, держась рукою за грудь, прошаркал следом.

«Надо же, — посочувствовал ему Шатков, — такой молодой и уже такой больной…»

Ни в палатке, ни в продовольственном магазине, расположенном на углу горбатой улочки — витринами к морю, — они Шаткова не нашли и, тяжело дыша, вернулись к зданию горотдела.

— Надо же, утек! — громко возмущался один из догонявших, белобрысый, розовощекий, со светлыми, невидимыми на лице бровями. — Когда же он успел?

— Тот, кто умеет — всегда успевает, — пробурчал капитан.

— А вы, товарищ капитан, приметы его не запомнили?

— Запомнил. Обычное невыразительное лицо. Ты же знаешь этих людей — они никогда не бывают выразительны и поэтому не запоминаются. Лобастый — видать, высшее образование имеет, глаза сердитые, голубые… нет, синие, сбоку на подбородке метка — то ли ожог, то ли финкой оставлена.

Шатков потрогал шрам на подбородке — приметил, значит, воевал сероглазый капитан — недаром он так цепко щурился, изучал Шаткова, что-то взвешивал про себя. Хорошо, что хоть вчерашние следы не заметил, ту же ссадину на лбу — следы эти Шатков тщательно заштукатурил.

— А одет как?

— Одежда тоже обычная — незапоминающаяся. Джинсы, по-моему… да, джинсы и джинсовая куртка. Рубаха в мелкую клетку — ковбойка тмутараканского производства. Еще что?.. Волосы. Волосы темные, цыганистые. Роста высокого…

— Да с таким точным описанием мы сегодня же его и обратаем, товарищ капитан. Интересно, чего ему от Кононенко надо было?

— С Кононенкой все, с Кононенкой покончено, эту фамилию вообще не вспоминайте!

Дальше ничего не было слышно — по трассе, расположенной рядом, пошли машины, цепочка милиционеров втянулась в дверь горотдела, и Шатков покинул свое укрытие. На ходу сломил ветку акатника, пожевал ее зубами.

«Ну, насчет словить по слабеньким приметам, засеченным капитаном, это бабушка надвое сказала — попробуйте словите! Хоть и глазаст капитан, но не настолько».

Чувствовал себя Шатков неважно — он очутился между двумя огнями: с одной стороны, местный рэкет, а может, и больше, может — мафия, это еще предстояло выяснить, с другой — милиция, с третьей — он уже достаточно здесь навоевался, намахался кулаками. Болела вчерашняя ссадина на голове, болели ободранные костяшки пальцев, внутри тоже что-то болело, ныло, словно бы Шаткову отбили легкие или почки. Но это были не почки и не легкие.

Шатков из одного скверика попал в другой — такой же маленький, уютный, обсаженный густым акатником, с традиционной скамейкой, потом в третий, выбрался на трассу около хлебного магазина, на витринах которого были намалеваны на редкость неаппетитные булочки и калачи, прошел к автобусной остановке — к ней как раз подваливал перегруженный, скособоченный на одну сторону «скотовоз» — венгерский «икарус», невесть за какие грехи прозванный так нехорошо. Шатков втиснулся в автобус и через десять минут был уже далеко от горотдела милиции.

«Ищите — свищите, — усмехнулся он про себя, перебрал в мозгу лица милиционеров, пустившихся за ним в погоню, — я усы приклею, бороденку отращу и не найдете вы меня, как Луи де Фюнес не нашел Фантомаса. А Кононенко-то, Кононенко… — ему сделалось больно, когда он вспомнил об Игоре Кононенко, рот у него дрогнул. — Арестовали? За что?»

Шатков с досадою ударил кулаком о кулак — без Кононенко ему будет трудно разобраться во всем, что здесь происходит.

Он сошел с автобуса около какого-то кооперативного кафе без названия — яркие, написанные светящимися красками кооперативные вывески здорово отличаются от серых государственных, — без особого желания сжевал довольно мягкий шашлык с острой перечной подливкой, выпил стакан вина и, не ощущая ни сытости, ни голода, — будто и не ел вовсе, — вновь оказался на улице.

Из-за стоячих, будто деревенские дымы, облаков выглянуло беловатое, странно маленькое — чуть больше детского кулачка — солнце, тихо осветило округу и исчезло вновь. Словно бы и не было его. Сделалось тоскливо, внутри снова возникла боль — нудная, затяжная. Надо было обдумать свои действия.

Через двадцать минут он был у Нэлки. Едва Шатков дотронулся пальцем до кнопки звонка, как дверь готовно распахнулась. Значит, Шаткова ждали и, вполне возможно, в квартире у Нэлки был гость. Шатков невольно усмехнулся. «То, что встречалось раньше, все эти толстозадые муллы с бабьими ужимками — ерунда на постном масле, а не гости. Да и не афганец этот Мулла, а ходячее недоразумение, его не то чтобы на дело брать, его даже на огород есть репу нельзя приглашать. В общем, былое — это семечки, Нэлкин гость — тоже семечки, хотя, может быть, в своей епархии он будет покрупнее Муллы».

Гость, вольно раскинувшись в кресле, держал обеими руками глиняное блюдце, на котором стояла чашка, аккуратно отхлебывал из чашки, снова ставил ее на блюдце.

— Ну вот, явился наконец, не то я уж думал, не отправить ли милицию на поиск — уж больно долго ты гулял. Город наш хоть и большой, хоть и раскидан по горам, по долам, а нашли бы тебя быстро.

«Болтун, — определил Шатков. — Больно много говорит, а в основном все это ничто».

— Чего в городе делал-то? — поинтересовался гость.

— Обедал!

Гость был тщедушен, аккуратен, носил редкую козлиную бородку, придававшую его лицу неопрятный вид.

— Значит, обедом угощать не надо?

— Не надо, — резко произнес Шатков.

— Це-це-це, — процецекал с иронией гость.

— Це-це-це-це! — поцецекал Шатков, передразнивая его. — Я же сказал, что говорить буду только с Николаевым. А ты — шестерка! Твоя кличка — Винт?

Лицо у козлобородого изменилось, сделалось жестким — нет, не верно, он не был шестеркой, был семеркой, в подчинении у него находилось две-три шестерки. Может быть, даже и Мулла, у которого Шатков отнял пистолет, и точно ведь Мулла. Шатков отнял оружие у подчиненного, а старшой, начальник, бишь, — человек с козлиной мочалкой