— Конечно.

— К этому я привык на флоте, а всякая привычка — это вторая натура.

— Из Москвы я прилетел позавчера, — сказал Шатков.

— И сразу попал в передрягу?

И это знал садовник по кличке Адмирал — Шатков вновь подивился тому, что пенсионер в незатейливом спортивном костюме в курсе того, чего он не должен был знать — может, он прочитывает информацию по взгляду Шаткова, по усталой позе, по тому, как тот тянется рукой к страшноватому Ване, или, может, Адмирал — обыкновенный ясновидящий? Адмирал улыбнулся открыто, по-доброму, сделал рукой успокаивающий жест:

— Ты меня не бойся!

— Да, сразу попал в передрягу, — подтвердил Шатков и, немного подумав, рассказал Адмиралу и про драку у телефонной будки, и про то, как его пытались накрыть на квартире у Нэлки, — в общем, про все, что с ним произошло. Он почему-то поверил Адмиралу — все равно ему надо было выходить на людей, которым он должен верить, это, во-первых, а во-вторых, все его подвиги, начиная с потасовки у будки, кончая переговорами с козлобородым, известны Николаеву.

Да и скрывать их — не в интересах Шаткова. Поскольку Кононенко арестован, то тактику надлежало менять — Шатков должен был сейчас засветиться до предела, пусть все увидят его, заметят, покажут пальцем — вычислять, мол, вот он, — и клюнут, как рыба на хорошую наживку…

— Для Николаева ты — человек с улицы, — выслушав Шаткова, заключил Адмирал. — Ни рекомендаций у тебя, ни поручительств — нич-чего! Я не спрашиваю, с чем ты приехал из Москвы, не мое это дело, но Николаев может поступить с тобой и так и этак — может принять тебя, а может завернуть в сеть, к ногам привязать груз и швырнуть в «набежавшую волну».

«Так были убиты два милицейских розыскника». — Шатков угрюмо смотрел на Ваню, который, кротко подергивая хвостиком, снова начал подбираться к нему.

— Ну, если он бросит меня в «набежавшую волну», то упустит, как минимум, несколько сот тысяч зелени, — сказал Шатков.

— Я в вашем новомодном языке ничего не понимаю, — строго проговорил Адмирал. — Зелень — это что?

— Это доллары. Еще их баксами зовут. Штука — тысяча, лимон — это миллион. И так далее.

— Тогда это серьезно. Николаев — не из тех людей, которые идут на такие потери. Впрочем, не мне судить. — Адмирал закряхтел, сделался суетливым, Шатков понял, что в разговоре они коснулись темы, которой Адмиралу было запрещено касаться, потому Адмирал и засмущался, отогнал рукой Ваню: — Ваня, тебе пора к жене! Вторая половина тебя, наверное, уже потеряла. Бросит тебя, выйдет замуж за другого, будешь тогда кряхтеть. — Поднял голову, глянул сожалеюще на Шаткова: — А ты, парень, Николаева бойся. Он, когда говорит с человеком, текст сличает с подтекстом, его невозможно обмануть.

— Простите, не понял…

— У человека, кроме того, что он говорит, кроме речи есть еще второй план общения, подтекст, и по тому, как он произносит слова, с каким выражением, как выговаривает буквы, где держит руки — в карманах или на столе, — можно понять больше, чем говорит человек, и уж, во всяком случае, правду отличить от неправды. Николаев этим очень умело пользуется — освоил в совершенстве, имей это в виду.

— Спасибо за предупреждение.

«Мне здесь надо находить своих людей, хотя бы одного, — угрюмо думал Шатков, — хотя бы одного… И почему бы этим одним не стать Адмиралу? Но не слишком ли? Вот так, сразу, с бухты-барахты? С другой стороны, это обычная прикидка, для того чтобы принять решение, придется еще сто раз взвесить, двести раз примерить. Пока ясно одно — Адмирала надо взять в разработку. Эх, помощника бы мне — очень не хватает помощника!»

— А окончил ты что, какой институт? — неожиданно спросил Адмирал.

— Автодорожный.

— Хороший институт, — похвалил Адмирал. — Значит, машину умеешь не только водить, но и чинить.

— Могу и чинить.

— А водишь с чувством и с толком, когда надо — можешь устроить показательные гонки… Можешь?

— Могу и гонки, все могу, лишь бы заказы были, — угрюмо, неожиданно войдя в какое-то странное оцепенение (ну, будто бы попал под гипноз), ответил Шатков.

— Ежели что — в Москве тебя поддержать сумеют? — Адмирал склонил голову набок, посмотрел, как с крыльца спрыгнул толстяк в ночной кепке, зашагал по тропке к его закутку — шаг толстяка был неумелым, слишком громким, и Адмирал невольно поморщился — не умеет ходить по палубе человек. — Рекомендатели, так сказать, есть? Я все боюсь, как бы этот… — Адмирал повел головой в сторону особняка. — Как бы этот не стал лютовать…

— Насчет рекомендателей, как и вообще насчет прикрытия, не знаю, — тихо и спокойно произнес Шатков. — У нас ведь как: каждый человек — сам себе прикрытие.

— Неверно, — строго заметил Адмирал, — это прямая дорога в кусты. Знаешь такую пословицу: либо грудь в крестах, либо голова в кустах?

— Пошли, — строго сказал толстяк Шаткову. — А ты, Адмирал, чего вьюноше мозги морочишь? Он и так уже весь посинел от страха. Да и не понадобятся ему твои советы — ты опоздал. — Толстяк захохотал, сдернул с головы кепку и изнанкой вытер лоб.

Пока шли к дому, Шатков косил глазами то влево, то вправо, засекая все, что видел — вдоль забора была проложена проволочная спираль, высокая, частая, в которой мог запутаться не только человек — запутается даже трактор, к дому был пристроен навес, под которым стояло две иномарки, сзади был выезд — туда могла уйти машина, находящаяся в гараже под домом. «Гараж под домом… Сколько же там машин? Гараж — это и подвал, и склад, и тир…» Больше Шатков не успел ничего заменить — слишком коротким был проход от хозяйства Адмирала до дома Николаева.

У входа, внутри, стоял охранник — человек с железным лицом и маленькими тускло-серыми умными глазами, он цепко глянул на Шаткова и кивнул головой толстяку: «Проходи!»

На стене в прихожей висели пятнистые оленьи шкуры, на второй этаж вела лестница, застеленная безукоризненно чистой ковровой дорожкой малинового цвета. Где-то далеко, очень приглушенная, играла музыка. Шатков прислушался — музыка была из тех, что хватает за душу, щемяще-грустная, романтичная. Такую музыку Шатков слышал в баре торгового центра.

Толстяк начал осторожно, словно бы боясь продавить деревянные ступени, подниматься на второй этаж, Шатков — за ним.

У двери, во всю длину которой, сверху донизу, было врезано толстое, обработанное под «мороз» стекло, толстяк остановился и осторожно звякнул пальцами по стеклу:

— Можно, Николай Николаевич?

Что ответил Николай Николаевич, Шатков не разобрал, толстяку же оказалось достаточно того,