и без памяти? Я ведь и как Силой пользоваться, совсем не помню. Натворить всякого по незнанию могу…

— Вот то-то и оно, — печально вздохнул Заварзин. — Парень-то ты хороший, боевой. Таких нам во как, — он чиркнул себя большим пальцем по горлу, — не хватает! Ты сахар-то грызи! Он тоже узбекский, из Коканда. Самый натуральный нават[2]!

— Так, а сами чего же не грызете, Трофим Павлович? — зная (только откуда?), насколько ценным является в голодные годы подобный продукт, спросил я капитана.

— Э-э-э, — протянул Заварзин, — старый я уже для таких сладостей. — Да и зубов особо не осталось! Ты не стесняйся — наяривай!

— Родным, детям отдайте, в конце концов! — Продолжал я сопротивляться, хотя сладенького мой истощенный организм требовал с неимоверной силой.

— Отставить пререкания со старшими по званию, товарищ младший лейтенант! — шуточно скомандовал Трофим Павлович. — Тебе сейчас нужнее — а то, прямо натуральный шкилет, ни дать, ни взять!

[1] Походка хромого человека напоминает ритм фразы «рубль двадцать».

[2] Нават (новот, новвот, набат, или кинва-шакери) — среднеазиатская и иранская сладость, местная традиционная разновидность леденцового сахара. Нават представляет собой кристаллический сахар в виде крупных кристаллов, который готовят из сахарного сиропа и виноградного сока. Нават может быть разных цветов: от белого до коричневого.

Глава 7

После завтрака я, как мог, сердечно поблагодарил Трофима Павловича и покинул его жилище. Чувствовал я себя вполне сносно: голова не болела, руки-ноги мал-мала работали. И стеснять, а тем более объедать гостеприимного капитана я был больше не намерен. Хоть, он и уговаривал меня остаться и погостить еще хотя бы несколько дней.

Я решил отправиться домой, чтобы к возвращению Аленки со смены, навести в нашей совместной комнате хоть какое-то подобие порядка. Уточнив у Заварзина свой домашний адрес, который я, как и многое другое, абсолютно не помнил, я душевно распрощался с Трофимом Павловичем и вышел во двор.

Несмотря на начало февраля, погода на улице стояла весьма теплая. По ощущению — не ниже пяти мороза. А на солнце, так и вовсе, наверное, поднималось выше нуля по Цельсию. Настоящая оттепель, даже весной так ощутимо повеяло. Я с наслаждением вдохнул прохладный воздух, слегка отдающий дымом растопленных печей и чадящих труб чугунолитейного завода «Станколит».

И вообще, после победы улыбающихся прохожих на улицах стало в разы больше. Хотя, откуда мне знать, как это было раньше? Проблемы с памятью у меня не закончились, но стойкое ощущение, что раньше было именно так, меня не покидало.

Мирная жизнь возвращалась в столицу стремительной походкой, и даже в Марьиной роще это было заметно: с домов исчезла светомаскировка, хотя, кое-где еще окна были заклеены бумажными полосками крест-накрест. Открывались всевозможные увеселительные заведения, даже ночные рестораны с оркестром, вывеску одного такого я заметил по дороге домой.

А когда я наткнулся на углу Шереметьевской улицы и 3-го проезда Марьиной Рощи на «Второй рабочий кинотеатр», неожиданные воспоминания накрыли меня с головой. Я откуда-то знал, что в начале двадцатого века, еще при царе, в Марьиной роще появился кинотеатр «Ампир».

В середине двадцатых годов он был переименован во «Второй рабочий кинотеатр», который еще позднее переименовали в «Октябрь». Однако, после того, как в 1967-ом году на Новом Арбате был построен новый, огромный кинотеатр «Октябрь», бывший «Ампир-Второй рабочий кинотеатр — Октябрь» получил еще и четвертое имя — «Горн» и стал детским'.

А вот после того, как на противоположной стороне улицы был выстроен новый кинотеатр — «Таджикистан», ставший впоследствии театром «Сатирикон», детский «Горн», не мудрствуя лукаво, превратили в банальную пивнуху.

— Тля! — Голова у меня вновь чудовищно разболелась.

Да и «сведения», полученные из неизвестного источника, казались нереальными и фантастическими! Ну, скажите на милость, какой шестьдесят седьмой год? На дворе самое начало сорок четвертого! Похоже, я действительно схожу с ума… И что с этим поделать, у меня нет ни малейшего предположения!

Я дрожащей рукой распахнул шинель и рванул пуговицы воротничка гимнастерки, не сумев их толом расстегнуть. Дыхание сбилось, и не хватало воздуха. Прислонившись к фонарному столбу, я с трудом присел на корточки, используя его, как опору.

Зацепив пригоршню талого ноздреватого снега, я растер эту холодную и «колючую» субстанцию по своему лицу. Немного полегчало. Боль, хоть и не ушла, но забилась куда-то под темечко, продолжая изредка накатывать волнами.

— Слышь, солдатик! Нечто поплохело, родной? — Из маленькой деревянной будки, установленной вдоль тротуара, на которой кривыми буквами было намалевано «Сапожник — быстро починяем любую обувь», выскочил субтильный старичок в старенькой засаленной фуфайке и вытертой до блеска некогда меховой шапке-ушанке. — Помочь чем, соколик? — Старикан присел на корточки рядом со мной.

— Спасибо, отец! — просипел я. — Сейчас отдышусь… мож, и отпустит… Рана фронтовая шалит… — пояснил я деду.

— Оно и понятно, касатик, — участливо произнес старичок-сапожник. — Давай, на меня обопрись — у меня в будке немного и отдышишься. Негоже такому герою, — увидел он мои награды под распахнутой шинелью, — на дороге сидеть. Пойдем… — Потянул он меня за локоть. — Потихоньку… помаленьку… Да обопрись ужо об меня — не боись, не раздавишь! Из меня хоть песок и сыплется временам, но я ишо крепкий.

Опираясь на пожилого помощника, я добрался до его будки. Где и уселся на небольшую лавочку, предусмотрительно освобожденную старичком от изношенной обуви, что граждане сдавали ему на починку.

— На-кось, служивый, попей! — Старик сунул мне в руки видавшую виды мятую оловянную кружку, куда набулькал воды из такого ж мятого чайника. Было видно, что чайник тоже основательно пожил, поскольку живого места на нем не было — лужено-перелужено и основательно закопчено.

Стукнув зубами о край кружки, я в один присест выглыкал еще теплую и отдающую металлом воду.

— От души, отец — выручил! — вернув кружку деду, искренне поблагодарил я его. — И вправду полегчало!

Болезненная пульсация в голове постепенно улеглась, и ничего страшного на этот раз не произошло — не было никакого Силового выброса. Видимо, прав оказался доктор, что я основательно опустошил свой Резерв, чтобы это ни значило. Как бы там ни было, но я был этому рад. Не хватало еще этого старичка сапожника угробить… И прохожих… Хотя, черт его знает, как все это работает?

Неожиданно дверь в будку сапожника резко распахнулась, едва меня не зашибив, как будто кто-то пнул её со всей дури со стороны улицы. И в помещение сапожной мастерской ворвались двое пацанов, вооруженных пистолетами.

— Бабки на стол! — заорал один из них, забежавший первым. — Карточки, хавка, все давай, старый хрыч!

— И быстрее, сука! А то всех пришьем! — поддержал подельника второй, направив мне в лоб вороненый ствол еще дореволюционного револьвера системы Нагана.

Грабители были молоды и явно не дотягивали даже до двадцатки. Но действовали они нагло, нахраписто и вообще без излишней суеты. Я видел даже невооруженным глазом, что это не первое их разбойное нападение. Слишком уверенно они держались.

— Абрек, дверь закрой! — распорядился пацан, забежавший первым, взяв на мушку трофейного Вальтера П38 старика-башмачника.

Его чернявый подельник, совсем не похожий на кавказца, даром, что Абрек, технично захлопнул дверь в будку сапожника, не выпуская меня с прицела.

— А ты, балдох[1], чё расселся, как в раскумарке? — рявкнул он, демонстративно взводя курок. — Хрусты, карточки, талоны — сюда гони, фраер!

— Ордена еще у этого убогого не забудь дернуть! — Окатив меня беглым презрительным взглядом, распорядился первый пацанчик, видимо, центровой в этой криминальной двойке. — У Бабая маруха[2] трепалась, что знает пару барыг, кому их толкнуть с хорошим наваром можно! Усек?

— Усек, Карась! Ну, инвалид, слыхал? — Мотнул наганом шкет. Похоже, они прекрасно видели, как я ковылял по улице, едва переставляя ноги, и решили, что никакой опасности для них не представляю. — Или в уши долбишься, засранец? Железки[3] свои сымай! Живо! Или маслину в лобешник закатаю, а после сам сдерну! Живей, ну!

Я ничего не ответил, чувствуя, как тяжелым и вязким расплавленным металлом вновь вскипает во мне злоба и ненависть ко всей этой мерзости, лишь внешне похожей на обычных людей. Как мое сердце, замерев на мгновение, неожиданно принялось ускоряться до невиданных ранее скоростей, разгоняя по жилам неведомую мне Силу.

То, что это во мне бурлит именно Сила, а не разогретая адреналином кровь, я просто знал. И о причинах подобного знания, выскочившего из какого-то недоступного мне уголка мозга, поврежденного вражеским Магом,