мне удалось сорвать с него плащ и я хотел уже бежать с ним, когда тот позвал на помощь полицию и потащил меня к суду. Судья был крайне удивлен жалобою и присудил плащ моему сопернику. Я стал предлагать юноше двадцать, пятьдесят, восемь-десять, наконец, сто Цехинов сверх двухсот, только бы он отдал плащ. Где бессильны оказались мои просьбы, там подействовало золото. Он взял мои цехины, а я с торжеством унес плащ и поневоле прослыл сумасшедшим в глазах у всех. Но мнение людей было мне довольно безразлично; я знал, что не прогадаю.

С нетерпением дождался я ночи. К указанному времени, с плащом под рукою, я был на Ponte Vecchio. С последним ударом колокола появилась знакомая фигура. То был несомненно мой незнакомец. «У тебя плащ?» — спросил он. «У меня, господин, но он мне стоит чистых сто червонцев». — «Знаю», — сказал тот. — «Взгляни, вот тебе четыреста». Он подошел со мною к широким перилам моста и стал отсчитывать червонцы. Их было ровно четыреста; они так чудно блестели при лунном свете; блеск их веселил мое сердце. Ну, мог ли я подозревать, что это последняя радость в моей жизни! Я сунул деньги в карман и хотел поближе разглядеть щедрого незнакомца, но у него была маска на лице и из-под нее гневно сверкали темные глаза. «Благодарю вас за щедрость, — сказал я, — чем могу быть полезен? Только заранее оговариваюсь, что на нечестное не пойду». — «Напрасная забота», — отвечал он, набрасывая плащ; — «мне нужна помощь врача, но не для живого, а для мертвого».

— «Это как?» — воскликнул я, пораженный. «Я приехал сюда издалека с сестрою», — начал он и при этом подал мне знак следовать за ним, — «и поселился у одного друга нашего дома. Сестра моя внезапно скончалась вчера и родственники завтра собираются ее хоронить. Но в нашей семье издревле существует обычай хоронить всех своих членов в фамильном склепе; кто даже в чужих странах умер, все лежат там набальзамированные. На этот раз мне придется уступить родственникам тело, но голову я желал бы отвезти отцу, чтоб он хоть еще раз взглянул на нее».

Странный обычай отрезать головы дорогим покойникам показался мне прямо отвратительным, Но я не посмел это высказать, чтоб не обидеть незнакомца! Я ответил, что умею обращаться с бальзамированием и готов идти к покойнице. Только отчего все это так таинственно и непременно среди ночи? На это он отвечал, что родные ни за что добровольно не дадут ему выполнить такого намерения; а раз голова будет отнята, им останется только покориться совершившемуся факту. Конечно, он мог бы сам доставить мне голову, но вполне естественное чувство мешало ему самому ее отделить.

Тем временем мы подошли к большому, роскошному дому. Спутник мой остановился у маленькой дверцы, минуя главные ворота дома. Мы вошли, незнакомец заботливо притворил за собою дверь и мы в полнейшей темноте стали подниматься по винтовой лестнице. Она выходила в слабо освещенный коридор; оттуда мы прошли в комнату, освещенную прикрепленною к потолку лампою.

В комнате этой стояла нарядная кровать. На ней лежал труп. Незнакомец отвернулся, как бы желая скрыть слезы. Он указал мне на кровать, просил поскорее справиться с делом и вышел из комнаты.

Я взял свои инструменты — они всегда были при мне — и подошел к кровати. Из-под покрывала виднелась одна голова, но она была так прекрасна, что у меня невольно сердце сжалось. Темные пряди волос спускались почти до пола; лицо было бледно, глаза крепко закрыты. Я сделал легкий надрез на коже, как всегда делают врачи перед тем как отнять член. Потом взял самый острый из своих ножей и одним разом перерезал горло. Но вот ужас! Мертвая вдруг открыла глаза, взглянула и смолкла. Струя горячей крови хлынула на меня из раны. Я с ужасом понял, что убил несчастную. От этой раны не было спасения. Я стоял как окаменелый. Обманул меня Красный плащ или сестра была вероятно мнимоумершая? Последнее казалось мне вероятнее. Но как сказать брату умершей, что, может быть, будь я осмотрительнее, легкая рана могла разбудить ее, не лишая жизни? Мне оставалось только окончательно отделить голову. Но тут умирающая снова простонала, потянулась и скончалась. Волосы дыбом встали у меня; я выронил нож и опрометью бросился из комнаты. Но там все было темно; лампа погасла, спутник мой исчез бесследно; я двигался наугад, ощупывая стену, наконец, добрался до лестницы. Полупадая, полускользя я спустился по ней. Внизу никого не было. Дверь была полуотворена и я вздохнул свободнее, когда очутился на свежем воздухе. Не помню как я добежал домой, бросился на софу и зарылся в подушки, чтоб как нибудь спрятаться от этих ужасов. Но сон бежал от меня; только к утру я немного опомнился и понял, что необходимо приободриться. Было мало вероятия, чтоб тот, кто подвел меня на это проклятое дело, стал выдавать меня. Я постарался принять беспечный вид и пошел в свою лавочку. Но тут я впервые заметил одно обстоятельство, весьма печальное для меня. Исчезла моя шапка, мой пояс, а также мой ножик и я совсем не помнил, оставил ли их в комнате убитой или потерял во время бегства. К сожаление, последнее было вероятнее, и по ним могли найти убийцу!

Я открыл лавку в обычное время. Вошел ко мне сосед. Он, положим, всегда заходил ко мне по утрам немного поболтать. «Слышали вы об этом ужасе», — начал он, — «о том, что ночью-то произошло?» Я притворился, что ничего не знаю. «Как? не знаете, о чем весь город уже знает? Не знаете, что жемчужина Флоренции, прекрасная Бианка, дочь губернатора, зарезана сегодня ночью. Ах, просто сердце разрывается! Она еще вчера такая веселая проезжала по улице с женихом. Ведь сегодня была свадьба назначена». Каждое его слово было для меня острым ножом в сердце. И этому мучению предстояло повторяться каждую минуту; каждый покупатель считал своим долгом сообщать потрясающую новость, прикрашивая ее все новыми и новыми ужасами; однако, ужаснее того, что я видел, никто не мог придумать. Около полудня вошел в лавку один из судейских и просил всех посторонних удалиться. «Синьор Зулейко», — спросил он, вынимая утраченный мною вещи, — «ваши ли это