вещи?» Я нашел, что отпираться не стоит: со всех сторон выглядывали любопытный лица моих знакомых и легко могли уличить меня во лжи. Я признал вещи, мне пришлось идти за полицейским и скоро я очутился в отдельном помещении обширной городской тюрьмы.

Положение мое было действительно ужасно. Мысль, что я убил, хотя и невольно, не давала мне покоя. Тяжело мучило и сознание, что блеск золота ослепил меня, иначе я не попал бы так грубо в ловушку. Два часа после моего ареста, меня вывели из комнаты, повели по разным ходам и лестницам, наконец, ввели в огромный зал. За длинным столом, покрытым черным сукном, сидело двенадцать судей, большею частью стариков. По бокам зала тянулись скамьи; на них сидели представители знати Флоренции. На хорах теснились бесчисленные зрители. Когда я подошел к черному столу, из-за него встал высокий мужчина с печальным лицом. То был губернатор. Он заявил, что в качестве отца убитой, устраняет себя от суда и передает свои права старшему из сенаторов. Старшим оказался почтенный старец, лет девяноста. Он стоял согнувшись и на висках его торчали жидкие белые волосики, но глаза его пылали и голос был крепок и спокоен. Он начал с того, что спросил, признаю ли себя виновным? На это я просил выслушать меня и без утайки рассказал ему все, что сделал и все, что знал. Во время моего рассказа губернатор, то краснел, то бледнел, наконец, не выдержал и гневно крикнул: «Негодяй! Ты из корысти затеял убийство, а хочешь свалить вину на другого». Сенатор строго напомнил ему, что он сам отказался от права суда, да и к тому же не доказано, чтоб я из корысти решился на преступление, так как по собственному же показанию отца ничего не было похищено из комнаты дочери. Он пошел даже дальше. Он объяснил губернатору, что необходимы точные сведения о прежней жизни его дочери; только тогда, говорил он, выяснится, правду ли я говорю, или нет. На этом он прекратил суд и просил губернатора представить ему на рассмотрение бумаги покойной. Меня увели обратно в отведенное для меня помещение. Я провел ночь в тоскливом ожидании, не раскроется ли какая-нибудь связь между покойною и Красным плащом.

На следующий день я несколько обнадеженный вступал в зал. На столе лежало нисколько писем. Старик сенатор спросил, моя ли это рука. Я взглянул и увидел, что почерк тот же, как на тех двух записках, что я получил. Я заявил это сенатору, но никто не принял этого во внимание. Все решили, что письма написаны мною, так как, по их мнению, подпись очевидно стояла моя: письма были подписаны 3., начальною буквою моего имени. В письмах угрожали покойной и предостерегали от предполагаемого брака.

Губернатор успел всех настроить враждебно против моей особы. Ко мне относились как-то недоверчивее и строже, чем накануне. Напрасно ссылался я на свои бумаги, мне отвечали, что все обыскали и ничего не нашли. Тут у меня вся надежда пропала, а когда на третий день я явился в зал суда, мне прочли приговор: обвиненный в преднамеренном убийстве, я был присужден к смерти. Так вот до чего дело дошло! Вдали от всего, что только сердцу было мило, вдали от родины, я погибал невинно в полном цвете сил.

Вечером того ужасного дня я сидел в своей одинокой тюрьме и готовился к смерти, как вдруг открылась дверь и вошел человек. Он долго молча разглядывал меня. «Так это ты, Зулейко?» — спросил он. Я сначала не узнал его при слабом свете тюремной лампы, но звук его голоса пробудил старые воспоминания. То был Валетти, один из немногих друзей моих в бытность мою в Париже. Он сказал, что случайно попал во Флоренцию, что отец его здесь всеми уважаемый человек, что он услышал обо мне и пришел лично расспросить меня обо всем. Я ему все рассказал. Рассказ произвел на него сильное впечатление. Он умолял меня ничего не скрывать. Я клялся, что говорю истинную правду и что никакой вины за собою не знаю, кроме той, что, ослепленный блеском золота, не понял насколько неправдоподобен рассказ незнакомца. «Так ты раньше не был знаком с Бианкою?» Я поклялся, что даже никогда не видел ее. Валетти сообщил мне, что во всем этом деле какая-то тайна, что губернатор как-то особенно торопил приговор; в городе же прошел слух, что я раньше был знаком с Бианкою и убил ее из мести. Я согласился, что все это очень подходит к Красному плащу, но что, к сожалению, я ничем не могу доказать его участия в этом деле. Валетти со слезами обнял меня и обещал сделать все, чтоб хоть жизнь мою спасти. Двое суток я томился в неизвестности, наконец, он явился. «Несу тебе утешение, хотя и горестное. Ты останешься жив и свободен, но лишишься руки». Я с чувством благодарил друга. Он сказал, что губернатор был неумолим и ни за что не соглашался на пересмотр дела. Чтоб не казаться несправедливым он дал согласие лишь на одно: если в книгах истории Флоренции найдется подходящий случай, пусть назначат мне наказание такое же, как там присуждено. Валетти вдвоем с отцом двое суток рылись в старинных книгах и, наконец, напали на случай подобный моему. Там приговор гласил: отрубить левую руку, лишить имущества и навеки изгнать из страны. Такова будет и моя участь. Не стану описывать вам тяжелого часа, когда я, стоя на лобном месте, положил руку на плаху и жгучая струя собственной крови обагрила меня!

Валетти увел меня к себе, ухаживал за мною, пока я не поправился, дал мне денег на дорогу и проводил из города. Я уехал из Флоренции в Сицилию, а оттуда с первым же пароходом в Константинополь. По приезде я попросил друга, с которым всегда вел свои дела, дать мне временный приют в своем доме. Тот очень удивился и спросил, почему я не хочу жить в своем собственном доме; ведь я должен знать, что какой-то чужеземец приобрел на мое имя дом в греческом квартале и заявил соседям, что я скоро сам приеду жить в нем. Я тотчас же пошел туда с моим другом; все старые знакомые радостно приветствовали меня, а один старый купец передал мне письмо, оставленное незнакомцем.

Я прочел.