землю, но еще и окунули с головой в какую-то липкую, мерзко пахнущую жижу. Эрга с великим трудом одолела желание расплакаться и выбежать за дверь, но на то, чтобы послушно раздеться, ее уже не хватило. Сотни раз приходилось представать перед клиентами в чем мать родила, а теперь вдруг почувствовала: не может, и все. И она была очень благодарна незнакомцу за то, что он догадался, что происходит в ее душе, пожалел и проявил деликатность, столь несвойственную покупателям живого товара.

Конечно, мадам не простит непослушания… ну да демоны с ней. Не убьет же, в самом деле! В крайнем случае выпорет, но от этого в «Белой Лилии» еще никто не умирал, надо только полностью расслабиться и, не стесняясь, визжать во все горло: так легче перенести боль…

О боги, ну почему, почему ей так страшно?!

* * *

Пальцы внезапно коснулись шершавой, упругой поверхности. Трюкач ждал этого момента и знал, что он наступит, но во рту все-таки пересохло, а сердце забилось с удвоенной частотой. Что поделаешь, сильное нервное напряжение не проходит бесследно.

А если оно не только сильное, но и длительное, то должно как-то выплеснуться, получить хоть какую-то разрядку, не то можно либо сойти с ума, либо совершить непоправимую глупость, которую не искупишь ничем: ни доблестью, ни деньгами, ни даже собственной жизнью.

Вроде той, которую две недели назад совершил один из стражников графа Хольга. Жестоко страдающий от ударов злой судьбы, а потому особенно падкий на лесть и сочувствие.

Глупца не пришлось даже поить сверх меры – его язык развязался сам собой, до такой степени бедняга был рад, что наконец-то нашлись люди, оценившие его по достоинству и разделившие жгучую обиду. Несколько самых примитивных, грубых комплиментов, затем пара ненавязчивых, будто случайных вопросов, тщательно изображенное сочувствие, вставляемые в нужных местах фразы: «Вот это да!», «Кто бы мог подумать!», потом еще несколько вопросов… и дело было сделано.

Можно поклясться чем угодно, что именно лестью Малютка и приворожила Барона. Наверняка засыпала похвалами: дескать, какой он умный, храбрый и сильный, образец всех достоинств, а уж по мужской части вообще гигант, ни о ком другом и мечтать не надо… вот их предводитель и клюнул, как глупая рыба, на примитивную наживку, прикипел к ней всей душой.

Так, довольно! Он же запретил себе думать о Малютке!

(Хотя как можно не думать о воде в пустыне, умирая от жажды?!)

* * *

Мужчина в маске чувствовал, как противная мелкая дрожь медленно поднимается от кончиков пальцев все выше и выше, захватывая ладони и запястья, как такой же противной судорогой сводит челюсти, а ледяной озноб пробегает вдоль позвоночного хребта. Ему было страшно, по-настоящему страшно, и в то же время его терзала лютая, мучительная ненависть.

Он ненавидел самого себя, женщину, которую осторожно вел по узкому проходу с низким дугообразным потолком, поддерживая правой рукой под локоть, мастеров, когда-то сделавших этот самый проход, скупо освещенный масляным фонарем, зажатым в его левой руке, но еще больше ненавидел того, к кому они направлялись.

Всякий раз, думая об этом человеке, он испытывал не только огромную, беспредельную злобу, но и такой же страх.

И точно такую же, если не большую, любовь и преданность.

* * *

Правитель Ригун негромко произнес «Аминь!», в последний раз осенил себя крестным знамением и, опершись ладонью о пол, поднялся на ноги. В левом колене опять громко хрустнуло, острая боль заставила невольно охнуть и поморщиться. Не сдержавшись, Ригун злым шепотом помянул лейб-медика Арада, бессовестного шарлатана и бездельника, не способного к тому, что доступно даже неграмотному деревенскому знахарю, и тотчас, спохватившись, еще раз перекрестился:

– Грешен, каюсь!

Испуганному Правителю показалось, что суровые лица богов-хранителей и святых угодников на какой-то миг стали еще строже перед тем, как расплыться, задернувшись смутной полупрозрачной пеленой.

Неужели ничего нельзя сделать? Конечно, он уже давно не юноша, но далеко не стар, ему всего сорок пять, разве это возраст для мужчины! Сколько людей даже в куда более почтенных летах не испытывают никаких проблем со зрением или с суставами… Почему же он, Правитель Империи, не входит в перечень этих счастливцев? Ведь его дед до седых волос сохранил орлиную зоркость и ежедневно на равных упражнялся с лучшими мастерами меча! Ну, положим, фехтовальщики могли не особо усердствовать, помня о сане и возрасте Правителя, однако дед-то ловко орудовал тяжелым клинком и быстро передвигался, наступая и отступая, значит, с суставами у него было все в порядке!

Хотя, конечно, куда ему до деда…Неужели Норманн допустил бы хоть слабое подобие того чудовищного бардака, в котором очутилась Империя! Да ни за что на свете! Дед в два счета скрутил бы в бараний рог всю эту шайку мятежников, прохвостов и казнокрадов. У него они знали бы свое место, их даже в страшном сне не посетила бы мысль, что приказы Правителя можно не исполнять.

А тот, кому в недобрый час эта мысль все-таки пришла бы в голову, очень скоро оказался бы перед плахой. И ни одна высокородная сволочь не рискнула бы встать на его защиту, крича о привилегиях высшего сословия и дворянской солидарности…

Да, дед правил железной рукой, поэтому были и недовольные, и несправедливо обиженные: ведь только боги без греха, а любой смертный человек может ошибиться. Но подавляющее большинство подданных благословляло его имя. Теперь же все наоборот: довольных людей можно пересчитать по пальцам. Разбойники и воры окончательно распоясались, потеряв всякий страх, – виноват Правитель. Чиновники, лишившись последних остатков стыда и совести, вымогают взятки буквально на каждом шагу – виноват Правитель. Дворянство, позабыв о своем долге, пустилось во все тяжкие, изнуряет низшие сословия непомерными податями – снова виноват Правитель. Члены Тайного Совета… ох, хоть об этом лучше не думать, к чему лишний раз терзать душу!..

Но как не думать, если перед глазами до сих пор неотвязно маячит толстая наглая рожа графа Лемана, а в ушах звенит его издевательский голос – высокомерный, противный донельзя, который можно возненавидеть за один южный акцент, еще и усиленный из-за одышки:

– Безусловно, если Правителю угодно, он может считать себя главной особой Империи…

Милостивые боги! Как ненавидел он его в эту минуту, этого мерзкого наглеца-южанина, чувствующего за своей спиной поддержку двух самых крупных и богатых провинций. Как хотел стать подобным своему деду, чтобы увидеть панический страх в этих глазках, заплывших жиром, чтобы услышать пронзительный визг, когда грузную тушу Лемана растянут на дыбе в допросной камере… Но что толку мечтать