– Соломон, - представился «будущий отчим», – Леевич, можешь по–родственному дядя Ливончик звать,или Соломоном.

– Εвангелина Романовна, – пожала я протянутую руку, - Попович, зови Геля.

Матушкиного имени не произнесла, у гнумов заочных знакомств не принято. Это наше второе рукопожатие было не сделкой, а знаком дружбы, меня допускали в семью. Ρазумеется, серьезных матримониальных планов мой визави не строил, скорее, выказывал в моем лице уважение Вундермахерам. Но я отныне могла быть уверена во всяческой его поддержке и в скромности,ибо что сказано в семье, в ней и остается.

– Так что там с твоим военным? - Ливончик принялся колдовать над коробкой аппарата. - Приводи, коль нужда есть, в лучшем виде сделаю. Или про жениха так, для отвода глаз?

Я потупилась в притворном смущении:

– Для отвода. Меня Блохин Степан Фомич интересовал. Твое ведь фото в газете печатали?

Соломон не удивился, кивнул:

– Хороший портрет, я его на витрину выставил, до того хорош, в сечене только снял, чтоб покойниками клиентов не распугивать.

Гнум пересек комнату, отодвинул драпировку, порылся на полке:

– Вот, любуйся.

Пристав был неожиданно молод, почему-то я воображала его себе кряжистым дядькой средних лет, с карточки же на меня смотрел кудрявый блондин в полицейском мундире с темными бровями вразлет и подкрученными на концах усиками. Ему было не больше тридцати.

– Продашь? - подняла я глаза на фотографа.

– Так забирай, - махнул он рукой, - все равно толку с нее теперь никакого. А раньше-то гуляет кто по рядам торговым, на витрину посмотрит, да отправляется в цирюльню по соседству, чтоб под пристава завили да постригли.

– И с каждой такой куафюры тебе процентик? - усмехнулась я.

Гнум вздохнул:

– Одно разорение. А тебе наш самогубец на что сдался?

– Задание, - я тоже вздохнула. - Меня начальство прислало его смерть расследовать.

– Из Змеевичей?

– Бери выше, Мокошь-град, чародейский приказ. Я, Соломон, сыскарь.

Он не удивился особо, гнумы снобизму по отношению к слабому полу не подвержены. Ну ахнул разок-другой восхищенно, просто чтоб мне приятно было.

– В управе была?

– Нет еще, хочу сперва осмотреться что к чему, прибыла накануне тайно, поселилась на Архиерейской у Губешкиной.

Гнум брезгливо поморщился:

– Поганая баба. Так говоришь, смерть расследовать? Начальство думает, не все чисто с нашим повешенным?

– А что думаешь ты?

– Я…

Колокольчик тренькнул, в салон вошла дама с ребенком за руку и господин в бобровой шубе, сразу стало тесно.

– Добро пожаловать! – расплылся в улыбке фотограф, а мне шепнул. - Работа сама себя не сделает, вечером приходи, часам к семи,тогда и поговорим.

Я попрощалась и ушла, спрятав в карман под шубой карточку пристава.

У вывески полицейского приказа стоял постовой с шашкой на поясе. Два этажа, верхний жилой, на окнах цветы в горшках и занавески. Отдельный вход. Его не видно, но он непременно есть. Скорее всего жильцы поднимаются к себе по лестнице, скрытой от меня фасадом. Квартиру Блохина нужно непременно осмотреть. Я походила между торговыми рядами, будто прицениваясь к желтым куриным яйцам и потрошенным тушкам, купила у лоточника теплую еще ватрушку, с удовольствием ее съела. В присутствие входили и выходили посетители и служащие, отличаемые от штатских по мундирам. Постового сменил другой, они немного поболтали, потом первого окликнула женщина в беличьей шубе, передала ему какой-то увесистый сверток и они скрылись за обшитой деревом аркой. За пятачок я купила у румяной крестьянки кружку молока и неторопливо ее выпила. Молоко было уже стылое и не особо вкусное. Пора. Я вернула хозяюшке кружку, картинно охнула, пересекла улочку, сильно припадая на покалеченную ногу, прислонилась к стене. Никто на меня не смотрел, неподалеку начал представление шарманщик с ручной обезьянкой на плече, публике нравилась обряженная в шубку и шапочку животинка. Я юркнула под арку, быстро прошла по узкому проходу между стенами домов, завернула за угол. Деревянная лестница оказалась именно там, где я предполагала.

Забавно, но задняя сторона нарядного снаружи здания выглядела прескверно. Облупившаяся штукатурка,трещины в деревянных наличниках, завалы хлама у стен. Да чего там у стен, барахла даже на лестнице было столько, что для передвижения оставалась лишь узкая тропинка. Поднималась я с таким видом, будто так мне и положено, таиться и осторожничать в таких делах, только ненужное внимание привлекать,толкнула утепленную дерюжкой дверь. Коридор освещал одинокий потолочный светильник еще с лета засиженный мухами (может и не с прошлого даже лета), воняло квашеной капустой, прогорклым жиром, котами и сапожной мазью. Одинаковые крашенные масляной краской двери квартир табличками снабжены не были. Зато у некоторых порогов среди прочего хлама лежали детские сапожки, либо совочки с пасочками, или вовсе салазки. Эти двери я пропускала сразу, а потом заметила квартиру, вход в которую был попросту завален. Эк оно за два месяца заросло, что погост бурьяном. Я сдвинула стопки перетянутых бечевкой газет, прохудившийся таз, неожиданно тяжеленную шляпную картонку и связку подгнивших с одного боку деревянных реек. Дверь была, разумеется, заперта, но меня это, разумеется, остановить не могло. Ординарный гнумский замок щелкнул от поворота шпильки (да, они у меня не простые, спасибо дорогому другу Марку Гирштейну и его золотым неординарным рукам), я вошла в квартиру, прикрыла дверь, сняла шубу и шапку, свернула тючком, чтоб не мешали, надела чародейские очки и приступила к обыску.

Здесь было по–военному чисто, узкая койка в спальне аккуратно застелена одеялом верблюжей шерсти, на плечиках гардероба висят два отглаженных мундира, обувь вычищена и набита смятыми газетами от сырости. По уму надо бы все эти катыши вытащить и расправить, но времени могло не хватить. Я обыскала спальню, прощупала матрац и подушку, заглянула под кровать и ощупала каркас. Ничего. Я отправилась на кухню. Чистота и порядок. Разномастная посуда расставлена в шкапчике, жестянки для сыпучих продуктов, так и вообще, по росту, как на плацу. Стало быть, коллеги Блохина обыском здесь не утруждались, а сам он прибрался и ушел вешаться? В одной жестянке был сахарный песок, в другой – дорогой листовой чай, в прочих – обычные при готовке перец горошками, лаврушка, крупная кристальная соль. Во все эти субстанции я опускала пальцы, но ничего необычного не обнаружила, пристав, видимо, тоже знал, что именно здесь в первую очередь искать будут. Жестянки я вернула на место, стараясь, чтоб они заняли свои, свободные от пыли, квадратики. Первая находка оказалась в холщовом мешочке с кофейными зернами – обернутый в дерюжку револьвер. Был он в кожаной тисненой кобуре, длина сбруйных ремней позволяла бы носить его под мышкой. Я примерила. Женщине бы позволяла, или юноше-подростку. Само оружие тоже было скорее дамским : карманный безкурковый «Метеор». Пятизарядный, никелированный, украшенный мелким растительным орнаментом и перламутром на рукояти.