томно: ходил с опущенной головой, его тяготила прилипшая к мозгам мысль о том, что же ждёт его впереди: или полное разорение, или ещё что хуже!

Из всех потайных закромов его души, куда годами складывалась накипь от жизненных несуразиц, сейчас стали выползать наружу, всплески недовольства и злобы. В его характере и психике произошёл роковой и необратимый перелом: с этого особо тягостного для него дня: 22-го марта 1933 года он стал ненавидеть всё и вся. В его сознании не могло увязаться то, что ему, как крестьянину-труженику не дали воли заниматься единоличным хозяйством, которое он повёл, было, рационально и производительно, и, честно трудясь в колхозе, он тоже кому-то не угодил, и его из колхоза вероломно «вычистили». И он, затаив в себе недовольство и злобу, всем существом своим и мыслями ушёл в себя, жизнь свою повёл полускрытым образом.

— Что, сосед, и тебя за твою-то прилежность, видимо, тоже из колхоза-то вышибли?! — втискивая Василию Ефимовичу долговые деньги, с ехидством и язвительной улыбкой проговорил Фёдор, придя на утро к Савельеву в дом.

— Ты что, сожалея, сочувствуешь, или злорадствуешь с досады, — беспричинно кашлянув и подсадно крякнув, выражая этим крайнее недовольство Фёдоровым изречением.

— Не сожалею, и не злорадствую. Я заранее знал, что в колхозе нам, степенным мужикам, делать нечего, там нам житья не дадут. «Поэтому-то я и не взошёл в колхоз-то!» — сказал Фёдор и чтобы долго не задерживаться у шатров, вышел из избы.

Быть честному среди честных это туда-сюда, а быть же честному среди нечестных ох как трудно! Снедаемый угрызением совести, сгорая пламенем зла и досады на людей, что на собрании, кроме Жаркова, никто не замолвил словечка в его защиту. Василий Ефимович нравственно замкнулся в себе, стал молчалив, дав обещание себе реже выходить на улицу, коробя избегать встречи с людьми, даже и с теми, которые раньше были близко знакомыми. Но случайно зашедшему к нему Ивану Трынку, который, как метит, приходит к Савельевым всегда к обеду, он был душевно рад, и между ними завязалась непринуждённая беседа.

— Ну, как, Василий Ефимович, я слышал, ты с нынешнего дня вольный казак. Колхозу больше не работник, — поздоровавшись за руку, спросил его Иван.

— Я бы был работник, да работать-то товарищи не велят! — с явной тоской отозвался Василий Ефимович.

— И как же так у тебя голова — ума набраться, а вот колхозником ты чем-то не потрафил, — дивился Иван.

— Лжесвидетель злых выдумок, много набралось, заведомом ложный донос на меня состряпали, вот тебе и результат, я оказался не у дела, — возмущаясь, докладывал он Ивану, садясь за стол обедать, где уже сидела вся его семья.

— Видимо, надо язык держать за зубами, а ухо востро, — сочувственно отозвался Иван.

— Совершенно, — утвердительно сказал Василий. — Уж раз так пообрезали мне крылышки, то уж видимый конец, они скоро не отрастут! — сокрушался он.

— Хотя в своём-то хозяйстве и лучше: хошь работай, хошь отдыхай, и каждый швырок какой в пользу, а в этом проклятом колхозе, как в провальную яму всё проваливается: ни проку, ни приполку! На работу там всяк пошлёт, а за труды спросить не с кого! Получи трудодни, а от них жирный не станешь! А раньше «мёртвые души» и то денег стоили!

— Я в этот самый провальный колхоз немало сдал: молотилку, две веялки, лошадь «Вертеху» всю упряжь, добротный инвентарь, с крашенной телегой, а это всё мне в золотую копеечку встало, заботой и непосильным трудом всё это добыто. Недаром от нещадной работы в своём хозяйстве я грыжу себе в паху наломал. А восейка гляжу, а на моей крашенной телеге, на которой я только на базары ездил, да на которую только люди любовались, колхозные конюха навоз с конного двора вывозят! У меня сердце так и ухнуло! А я за неё немалую денежку отвалил, сколь бишь, я тогда за неё выложил? Вот понимай, мысль в голове пляшет, на язык просится, а вспомнить никак не могу! Да хотя и вспоминать-то не следует: хорошее вспоминать — только раны бередить! — счищая ложкой с краёв чашки пригоревшие к краям ломтики картошки и присоединяя их в общую массу жарева, жаловался Василий Ивану. — Эх, бывало-то, крестьяне в своём-то хозяйстве работали в задор и потеху и праздновали в удовольствие! А нынче всех крестьян загнали в колхоз, отняли у них волю, а рабочих всячески сподобляют, а ведь в сущности разобраться, рабочие-то производят одни железки, без которых можно и обойтись, а мы, крестьяне, производим хлеб, без которого народ и дня не проживёт! Надо бы в жизни-то сподоблять не рабочего, а крестьянина-труженика, — мечтательно высказывался Василий перед Иваном. — А это нашлись бесчувственные гонители — шантрапа, да с каким-то ещё высокомерным гонорком, оболгали, обесчестили честных людей и из колхоза вычистили, как будто мы хуже всех в селе-то! Я этой обиды голодранцам не забуду!

— То-то я замечаю, ты, Василий Ефимович, при встрече-то не совсем здороваешься! — заметил Иван.

— С хорошими-то людьми я здороваюсь, а с плохими-то у меня на это рука не поднимается. Да и мне за то не все честь отдают. Плохие-то мимо проходят, а хорошие-то со степенством приветствуют, вылезая из-за стола и крестясь, — проговорил Василий Ефимович. И, желая закончить беседу и выпроводить Ивана, так как он своим присутствием уже изрядно надоел, он, позёвывая, проговорил: — Я сегодня раненько встал, не выспался, не дозрел малость, надо прилечь вот тут, на диван.

— Да, чуть было не забыл! — спохватился Иван, взяв шапку в руки, и собравшись идти к выходу. — Ты слышь, Василий Ефимович, собираешься в город?

— Да, а что?

— Чай, купи мне там пачку папирос, в нашей-то потребилке их нету.

— А на что они тебе спонадобились, ты ведь не куришь! — спросил его Василий.

— Да видишь ли, какое дело-то! У нас Колька жениться надумал. Гришка-то постарше, да молчит, а Колька сватать за него невесту посылает, а он-то и знай махорку-самосад глушит, зато от него, как от пса, неприятным духом разит.

— Пускай хоть во время женитьбы папиросы покурит. А я хоть и некурящий, а люблю, когда кто — либо папироску закурит, от неё городом пахнет!

— А каких в случае, папирос-то тебе купить?

— Да каких-нибудь, только не