не мешает. Окончив репетиции, она перед сном молится на свою матку боску».

— Ты верующая?

— А ты нет?

Спятить от нее можно было, но, в конце концов, это веселее, чем просто молчать, тем более что говорить в общем-то не о чем. Скорей бы уйти, забыть о ней.

— Учиться тебе надо, — сказал он.

— То добже бы… Тилько до Львова далэко. А вот мы собираемся в Ченстохов, к ойтцу. Там есть музшкола.

— Скоро? — спросил он, затаив дыхание.

— Та юж карта была оформлена. Ждали брата з плену, а он зразу туда поехав, там и помер, з лагера у его болезнь легких… А теперь со следующей партией. Може, в феврале.

— Плохо…

— Не тшеба[4] ехать? — быстро переспросила она.

Может быть, ей не хотелось бросать родные места. Он поймал себя на том, что мысль эта, будто некая надежда, слегка даже растрогала его, хотя представить себе Ракитяны родными никак не мог.

— Плохо, что брат… — сказал он. — А знать надо не только нотную грамоту. Смешно, молодая девчонка… и вдруг верующая. Так и останешься невеждой, с божьими знаниями в двадцатом веке?

— Цо то е — невежда?

— Темнота. Учиться надо, — повторил он.

— А, — привычно отмахнулась ладошкой, — учителя тоже люди, никто ниц не веда. Кто вшистко создав, откуда все? От обезьяны? — И снова рассмеялась здоровым, снисходительным смехом. — Тэн[5] лектор сам обезьяна.

Возможно, так оно и было. Мало ли какие бывают лекторы.

— Подрастете, сами поймете, что к чему.

— Вы зе мной, — тоже вдруг перешла на «вы», — як з дитем говорите.

— А вы взрослая?

— Ну.

— Тогда прошу прощения.

Она слегка подалась к нему.

— Пожалуйста.

Он почувствовал, как снова возникает это странное зыбкое состояние игривой взвинченности, когда внутри будто искрит, трудно дышать и вместо толковых фраз вылетают невнятные реплики. Глаза ее были совсем близко, темные омуты — в каждом по звезде.

— Ну, так вы согласны, — она слегка отпрянула, прижавшись к забору, — отпустить солдат?

— Что?.. А, ну да…

— Да чи нет?

— Да. Берите их обоих, если пойдут.

— То добже. И Степан сказав — будет здорово.

— А, Степан?.. Кто он вам — жених?

Она пожала плечами, и снова этот смешной жест — легкая отмашка.

— Не вем. Может, и так.

«Ну, хватит, — сказал он себе с каким-то колким, внезапно подступившим предчувствием беды, — ты уже залез в дебри, пора выбираться на свет божий».

— Но ведь вы же собираетесь уезжать?

— Не знаю.

— Ну-ну…

И вдруг спросила, словно бы неожиданно для самой себя:

— А где ваша мама жие?

— Нет у меня мамы. Умерла перед самой войной. Отец погиб на фронте в сорок первом.

Она прикоснулась варежкой к его щеке, и он стоял не дыша.

— Зовсем нос бялый, ходить до дому.

— А вы?

— И я… Приходьте до нас.

— Когда? Домой?

— Кеды захотите.

— Спасибо.

Она крутнулась на каблучке и, помахав на прощание, исчезла во мгле. Точно ее и не было.

* * *

Ах, Стефка, Стефка, откуда ты свалилась на Андрееву голову? К беде ли, к радости?

Легкая, какая-то вся прозрачная в белой своей заячьей дошке и красной шапочке, она казалась совсем ребенком, веселым, неунывающим, впитавшим в себя все радости жизни, какие только возможны были в скудном полесском житье-бытье.

Диковинная зимняя бабочка, невесть откуда залетевшая в этот заброшенный лесной поселок.

Стефка пела в самодеятельных концертах и учила других, помогала на почте сортировать письма, а в трудные дни заменяла старика почтальона и носилась с почтой по всей округе. Люди привечали ее, как родную, и, уж если забежит с письмом, не отпустят без угощения. И еще дарили ей книги, кто что мог, — Стефка собирала будущую клубную библиотеку. Это уж Митрич постарался — экономный, пасмурный Митрич, выкроивший для нее единицу библиотекаря, поскольку руководителям самодеятельности пока не платили.

Обо всем этом он рассказал Андрею за чашкой чая у себя в поссовете, куда лейтенант заглянул с просьбой помочь с картофелем для солдатского приварка.

Митрич, желтый, нахохлившийся, словно подточенный каким-то тайным недугом, на время оживился, говоря о Стефке, потом незаметно перешел на дела.

— Бедновато еще живем, если б не война, давно бы на ноги встали. Еще в тридцать девятом задумали кинотеатр построить, ясли, новую школу, улицы вымостить, чтоб было все как у людей… Помню, уже и смету утвердили. Такая веселая жизнь намечалась… А люди-то у нас почти все с голосами, игруны, можно бы и свой театр самодеятельный, а что ты думал?

И снова переметнулся на Стефку, но уже без улыбки, супя брови, неожиданно поделился:

— Мой-то барин присох к девке. Не знаю, шо получится у их или нет… Молода, шестнадцать годков…

«Барин — это Степан», — понял Андрей. И заскребло на душе, защемило.

Теперь, встречая ее, он был небрежно-шутлив, принимал покровительственный вид, а сам терялся, обмирал, как бы растворяясь в ее улыбке, в исходившем от нее чистом сиянии. Иногда глаза ее темнели, она, точно очнувшись на миг, озиралась вдруг с легким печальным удивлением. И сердце его сжималось от острой жалости, то ли к ней, то ли к самому себе. Что у них со Степаном? Как далеко зашло?

«Что за чушь, — не раз твердил он себе, — ты-то здесь при чем? Жениться, что ли, собрался? Выкинь из головы!»

Скажи она ему: «Уйди с глаз, исчезни», — исчез бы, сгинул, унося с собой свет ее карих лучистых глаз. Но она говорила с укором:

— Анджей, знова у тебя пуговица на нитке, дай-ка я пришью.

— Прямо на улице?

— Для че́го? Зайду и пришью. Як то… по-друг…

— По-дружески?

— Ну.

…Ох, уж эта дружба, от которой можно было свихнуться запросто!

А то вдруг забегала с утра, стукнув пару раз, распахивала дверь. И сдвигала крышку с котелка, гревшегося на плите, там была обычная еда — лапша с картошкой, первое и второе вместе.

— Чи то для лю́дей… — сокрушенно качала головой. — Ты мне зовсем не нравишься, лень вам ладне обяд готовить? Вон який худущий став…

И вытаскивала из кармана сверток:

— Пирога кусок тебе стащила. Бардзо[6] добжий, з капустами…

— С капустой.

— Ну нех бенде[7] так. Все едно вкусно. Кушай.

Он ел, не ощущая вкуса. Никакие ощущения в него уже не входили, он был полон Стефкой, ее смехом, ее переменчивым лицом с детской улыбкой и серьезными глазами рано повзрослевшего ребенка.

Пани Барбара, костлявая, в ватнике и старой шали, завязанной наперехват у пояса, поставила на лавку ведро и выжидающе уселась в уголке на топчане.

— Корову доила? — спросила Стефка.

— Не козла ж. — Она выпростала