Все это он выпалил притихшему Степану — с болезненным нетерпением, пытаясь уловить в нем какой-то перелом, сочувствие.

— Ты уж мне поверь, перед войной люди стали жить хорошо. Получше, чем у вас тут, веселей, где и клубу-то без году неделя… И вообще, не одним салом жив человек, хоть и сала было побольше вашего. А главное — другая жизнь, когда люди работают на себя и не виснет над ними пан. — Он подумал, что в эту минуту, наверное, похож на замполита. — Понимаешь ты это? При такой жизни люди — друзья, нечего ни ловчить, ни прятать… И страха нет за будущее… А здесь до сих пор… стукни ночью — не пустят. Друг другу не верят, всего боятся.

Он все больше горячился под снисходительно-насмешливым, как ему чудилось, взглядом Степана.

— А что, верно, — сказал Ляшко, поднимаясь и доставая с подоконника шапку. — Не суди, чего не знаешь, Степа… Ну, мне пора, дела.

— Теоретически верно, — обронил Степан, не оглянувшись на Ляшко.

Андрей все смотрел на растрепанную по его лбу солому волос, сквозь которую проблескивали затаенные омутки глаз, куда Степан словно бы затягивал его, с тонкой, каверзной улыбочкой.

— А практически — победа над Гитлером, — огрызнулся Андрей. — Такая победа из-под палки не дается. Тут логика жизни.

Он встал из-за стола, стараясь поскорей оборвать ненужный этот спор. Хотел уйти вслед за стеклодувом. Но тут распахнулась дверь и на пороге, согнувшись под притолокой, появился смущенный Политкин, в руке у него трепетала бумажка. Он козырнул, поморгав на свет, и протянул ее Андрею. Тетрадный листок в косую линейку. Разгладив его на столе, пробежал до низу, пытаясь уловить смысл коряво написанных большими размашистыми буквами строк.

— Листовка, — подсказал Политкин.

«…братья селяне, знайте: выборы — то кинец вольному життю, долой Совиты с их москалями, шо силы нам на шию. Кто пиде голосувать, тому позор и кара!»

Он машинально сунул листок в карман, стараясь сосредоточиться, понять, что же с этой бумажкой делать. Поднялся. Степан тоже потянулся к тулупу, сказал:

— Спасибо этому дому, в другой раз посидим подольше… — И как бы мимоходом спросил: — Что там, приказ какой или отзывают?

— Я выйду, — выглянула из комнаты Стефа, кивнув Андрею, — тераз выйду…

— Куды? Поздно юж, — сказала мать.

Он вышел во двор вслед за Политкиным и некоторое время ждал, не появится ли Стефа. Сквозь открытую форточку донеслась перебранка, потом резанул пронзительный голос пани Барбары: «Варьят! Холера!» Звонкий шлепок… и плачущая девчоночья скороговорка.

Он поежился и шагнул с крыльца.

— Дочка с мамкой воюет, — сказал Политкин и философски добавил: — За мир борются… Да, берегет ее от вас, лейтенант.

— Где вы взяли листовку?

— У нас на дверях. Да еще одна на заборе, мы ее на курево порезали, бумаги ж нет… Да главное ж не количество, одинаковы они.

— Люди на месте?

— Николай с Бабенкой на хуторе, в гостях у Насти… До одиннадцати ж можно.

— К сроку не вернутся, пусть помкомвзвода пошлет за ними.

— Ясно.

— Ладно, ходи пока, гляди в оба…

Политкин зашагал вдоль бараков.

Андрей все еще не решил, что предпринять: то ли идти с бумагой к Довбне, то ли к Митричу. Он был взвинчен спором, обидой за Стефу, а тут еще эта дурацкая листовка. Точно этой вонючей бумажкой заткнули рот.

И совсем забыл о Степане, только сейчас заметил его, привалившегося к стояку веранды. Он отчалил, покачиваясь, сказал, хмельно растягивая слова:

— Что расстроен?.. С-сорвалась гуляночка.

«С чего это его развезло? Раньше где-то набрался или притворяется? Зачем?»

— Наверстаем.

— А-а… Я не про Стефу, я за бумажку эту выборную…

— В сочувствии не нуждаюсь.

— Ну почему же, человек человеку друг, сам сказал.

— Не всякий.

— С поправочками, значит. То-то и оно, а я было поверил.

— Ступай домой, спать.

— А что, разве введен комендантский час, как у немцев? — И вдруг угрожающе сунул руку в карман.

— Тебе сказано!

Степан все еще покачивался, с хмельной, откровенной усмешкой глядя в глаза.

— Ты, — сказал он тихо, подавшись вперед, и рука его чуть дернулась в кармане, — ты меня отсюда не гони, я сюда раньше тропку протопал.

«Вот оно что… А ведь ударит, — полоснуло по сердцу. — Приказать: руку вон из кармана — не упредишь. А первому нельзя». Взгляды их скрестились.

— В чем дело, лейтенант? — зазвучал совсем близко голос Политкина.

— Да вот, поговорили. Проводи гражданина…

Степан вдруг рассмеялся:

— Не стоит, сам дойду. А ты что, боишься проводить? Уходим вместе, сегодня ничья.

— Я с тобой игры не затевал.

Андрей не спеша тронулся, Степан не отставал.

— Пойдем рядком, поговорим ладком. Одному скука… — У развилки посторонился, пропуская вперед. — Начальству дорогу. Или боишься?

Андрей машинально ступил на тропу и подумал: «Может, и впрямь, заглянуть к Митричу, показать листовку?»

Он услышал за собой частое дыхание Степана и весь напрягся, ощущая спиной острый холодок. Не нравилось ему все это, поймался на самолюбии, а ничего поделать с собой не мог. Не поворачивать же назад, и этот глупый спор на кухне дал возможность красавчику взять верх. Не зря он привязался, сейчас опять начнет запускать коготки.

— Эх-ма, в башке кутерьма, — певуче, с подковыркой вдруг произнес Степан. — И у каждого она своя. Сколько голов — столько умов… и столько же правд. Двух подков одинаковых не бывает, а вы хотите живых на один манер выковать. Споткнетесь…

— Кто это «вы»?

— Ну, ты. Одни разговоры: друзья, братья…

И снова забухало сердце, точно дали подножку и ты забарахтался, на мгновение прижатый к земле, пытаясь вывернуться, хотя ты сильней, за тобой правда.

— Ни черта ты не понял, Степа.

— Понял, понял.

— Сомневаюсь.

— Ха-ха.

— Слабо смеешься. Невесело.

— Да? — И запнулся, не найдя что ответить.

Вот когда Андрей почувствовал твердь, опору, сделав, по сути, пустячное усилие, и не без тайного злорадства услышал, как Степан запыхтел за его спиной. Чувствовал, что тот злится, и мысленно посмеивался, стараясь не ввязываться, лишь ловить его на слове.

— А ты объясни.

— Тому гаду, кто наклеил это дерьмо, я бы объяснил.

— А может, я и есть тот гад! Каждый вправе мыслить так, как хочет. Разумеется, при демократическом укладе… Или тебе это не понятно? К диктатуре приучен?

— Писал бы — не признался.

— Я, конечно, говорю отвлеченно.

— О демократии?

— О своем авторстве.

— Что ж ты при немцах молчал, борец? — спросил Андрей почти весело, не выдавая вновь вспыхнувшей неприязни к этому краснобаю. Нет, тогда, под Сарнами, был не Степа.

— А может, не молчал?

— Вряд ли. Иначе бы сейчас не трепался. Это была не просто война, как я