из шали худой подбородок, и, пока они со Стефкой возились у вешалки, снимая пальто, из темного угла отчужденно мерцали ее глаза, в которых мешались любопытство и неприязнь. Андрей ощущал этот взгляд все время, пока Стефка в молчании накрывала на стол, то и дело роняя ложки и отрывисто переспрашивая: «Где варенье? А заварка?» Мать машинально отвечала ей. Выпуклый, в ободке губной помады, рот, застывший в неловкой усмешке, придавал ее худощавому лицу обидчивое выражение: нельзя было понять, то ли она добра, то ли сердита.

Его приход (еще с утра, шутя, сказал, что зайдет) не был для матери неожиданностью и желанным, кажется, тоже не был. Андрей слегка робел, наотрез отказываясь от варенья и предложенных ржаных пампушек. А Стефка, вся тоже будто на шарнирах, настойчиво требовала:

— Ты ешь, ешь, потэм будешь отказуваться. Ой ты барин какой…

— Да не барин, уже ел, дома…

— Не бойся, не обеднеем, правда, мам? Який робкий, а еще офицер!

И эти неожиданно покровительственные нотки обычно терявшейся при нем Стефки вовсе сбивали с толку. Он ловил себя на том, что старается понравиться матери, на душе становилось тускло.

— Давайте, давайте, — отозвалась наконец пани Барбара. — Раз юж пшишли, чего там… Мяса нема, извините, а млеко да харбата, чай по-вашему, есть. Проше пана…

— Да не нужно мне мяса! Что я, есть, что ли, пришел?

— А зачем вы пришли? — вдруг спросила мать и словно бы хихикнула в ладонь, впрочем никак не помягчев лицом, а лишь смутившись от собственной резкости.

— Познакомиться.

— И много вы раз знакомились? — спросила она, уже откровенно посмеиваясь. — Жолнежи[8] любят знакомиться, як то у вас поется: одна в Омске, друга в Томске…

— Мам! — оборвала Стефка.

— То юж пошутковать не можно, — смешалась мать. Первой отпила из своей чашки и вдруг словно вся сникла. — Да, кеды то все было, а сейчас ниц нема, еден хлеб…

— Да молоко, — добавила Стефка. — У дру́гих и крыши не зосталось, война. Скоро будет лучше.

— Э, колейки[9] все едно будут.

— Глупости, — сказал Андрей.

— Як у вас, так и у нас.

— Что вы знаете о нас? — спросил он как можно мягче. — Всего двадцать лет перерыв между войнами. Как мы подымались — из полной разрухи, из темноты!

— Вы то зовсем малый были, как же вы поднимали? — засмеялась она, словно поддразнивая его.

— Зато мне война досталась. Ваша… вашей богатой Европе достатки не помогли, без нас сожрал бы фашист всех, вместе с культурой и красивой жизнью.

Неприятно было оправдываться, что-то доказывать да еще лезть в бутылку. Пани Барбара кивала, и непонятно было, согласна она с ним или просто выполняет долг вежливости, щадя загрустившую Стефку.

— Охо-хо…

В сенях послышались шаги, глухое хлопанье — видно, гости обивали с валенок снег. Потом в дверях появилась долговязая фигура Степана, следом, замешкавшись, со стесненным видом переступил порог Ляшко. У Степана забегали глаза, губы сломались в надменной улыбке — наверное, не ожидал встретить Андрея.

— А мы вот шли с мастером, видим, свет горит. И отважились… Примете гостей незваных?

— Я-то сбоку припека, — сказал Ляшко, все еще не отпуская скобу, — он меня затащил. Сделали вам, Стефа, вазу. Ну, он все грозився пол-литру выставить. Знайшов пьющего…

— А я и принес…

— На чужую закуску?

Все засмеялись, только Стефка по-прежнему казалась хмурой. Пани Барбару будто подменили. Видно, обрадовавшись перемене тягостной беседы, засуетилась, выбежала в сени и вскоре вернулась с кочаном моченой капусты. На белой скатерке появилась тарелка с холодным картофелем…

— Пше прошам, не ждали. Какая тут закуска…

— Сало есть. — Степан кинул на стол завернутый в бумагу тяжелый брусок.

— А ты что, с гостями брезгуешь? — окликнул Степка ушедшую в спаленку Стефку.

— Не пью я, — донеслось оттуда, — вы уж сами. Мне надо ноты переписать.

— Ну, переписывай, потом споешь, послушаем…

Острое, обжатое морозцем лицо Степана слегка подергивалось, смешок звучал неестественно. Он повернулся боком, под правым глазом его высветился радужный синяк.

— Где это вас угораздило? — спросил Андрей, стараясь сгладить Стефкин отказ и как-то настроить разговор.

— Э, — отмахнулся Степан, — сколько просил своего Митрича: дай лишнюю лампочку… Вот и грохнулся со своей кинобудки, темно, а ступеньки щербатые…

— Что ж тебя папаша-то на лимит посадил… — усмехнулся Ляшко.

По лицу Степана пробежала тень.

— Для папаши, брат, все равны, когда речь идет о поселке. Он такой, папаша…

Степан произнес это с веселой небрежностью, процеженной сквозь мелкие, плотные, как молочный початок, зубы, молча отмерил стаканом синеватую жидкость…

— Хватит!

— Это я тебе от души, лейтенант, первый раз с тобой в застолье. Ну и дай бог не последний… А что молодая не идет? Стеф! — Он отвалился к стене, правое веко его, над синяком, чуть заметно дернулось.

— Сказала — нема часу!

— Ну смотри, — хохотнул Степан, — нам больше достанется…

— Ой, и слава богу…

— Вот как… Ну, пани Барбара, поехали, — переключился Степан на мать, присевшую с края стола. — Что это вы на самом углу, замуж семь лет не выйдете.

— Ох, ты скажешь, хоть бы до свого старего добраться…

— Доберетесь. Эшелон обещают к первому…

— То юж сколько обещают. — Она отставила стаканчик…

— Что ж вы, пани? Гости в дом, хозяева — в закут? Все какие-то встрепанные, как те куры под дождем. Или беседе вашей помешали?

— Цо там за беседа? Так… за добре життя, — отмахнулась она все с той же колючей усмешкой.

— Ну, значит, за добре життя, — повторил Степан, — вот колхозы придут, полный рай настанет. Как это у вас, лейтенант, мое, твое — все ничье… Эх-ма… — Он глотком осушил стакан, на вдохе кинул в рот листок капусты, смачно хрустнул. — Без хозяина, известное дело, земля сирота.

Фыркнул с оглядкой на Ляшко, тот промолчал, уставясь в тарелку.

— Чепуху мелешь.

— Ну да?

— Вот именно, — сказал Андрей и сам не понял, отчего вдруг подобрался, одержимый одним желанием — одернуть этого задиру Степана, явно болтавшего с чужого голоса, защитить то, в чем сам он, горожанин, плохо разбирался, но что было его миром, неразрывно связанным со всем, чем жил и дышал. Вспомнилось, как отец во время коллективизации пропадал в командировках и, вернувшись, не сняв пропыленной, белой от пота гимнастерки, засыпал не раздеваясь. Как в голодный год сельские его друзья в лаптях приезжали к нему за помощью и советом, гостюя у них дома по неделям, пока не добивались своего — запчастей, семян. Как сам Андрей потом, уже в сороковом, вместе с однокашниками работал в том подшефном колхозе — жаркая страда, щедрые обеды на полевом стане, по вечерам танцы под гармошку. Нет, от плохой жизни люди не