много придает значения своим музыкальным способностям, занятиям и познаниям. По крайней мере, ее писания доказывают, что как бы ни были велики ее дарования, вкус ее все-таки не определен, а познания ее весьма скудны».

Нам кажется, что Никс сам себя своими словами отчасти опровергает, ибо сам указывает, что «немузыкальность» относится только к тому факту, что Жорж Санд-де не была музыкально «активна», т. е. не играла на фортепьяно и пр. Но даже и это не вполне верно, ибо, не отличаясь никогда виртуозным талантом, она обладала и слухом, и памятью, и даже некоторой беглостью, позволявшей ей до глубокой старости играть разные слышанные ею беррийские и испанские национальные песни и танцы, отрывки из опер и т. д. (особенно из любимого ею Дон Жуана). Мы знаем также, что в юности она много играла в 4 руки, довольно много пела и одна из первых во Франции оценила талант Берлиоза, тогда совершенно малоизвестного, но романсы которого она и сама пела, и аккомпанировала разным своим друзьям.[37] В молодости она пела и разные итальянские арии и романсы.[38]

Но и оставив в стороне эту внешнюю, мелкую сторону ее музыкальности, скажем тотчас, что все то, что Никс говорит про ее «музыкальное понимание» (вступая, таким образом, в спор с Листом, который должен был, кажется, кое-что понимать в этой области!), довольно-таки неосновательно. Так, к вышеприведенным строкам Никс делает следующую выноску:

«В произведениях Жорж Санд встречается много поэтических излияний по поводу музыки, точно так же, как кое-где – очень меткие суждения общеэстетического характера, но точно так же нет недостатка и в таких отрывках, в которых ее незнание и неспособность судить наглядно проявляются. Примером последнего может служить следующее место из «Истории моей жизни»:

«Гений Шопена – самый глубокий и самый полный чувств и эмоций, какой когда-либо существовал. Он заставил один-единственный инструмент говорить языком бесконечного. Часто он мог в каких-нибудь десяти строчках, которые может сыграть ребенок, заключить целые поэмы неизмеримой высоты, целые несравненные по силе драмы.

Ему никогда не надо было больших внешних средств, чтобы высказать свой гений. Ему не надо было ни саксофонов, ни офеклеидов, чтобы преисполнить душу ужасом; ни органов, ни человеческих голосов, чтобы наполнить ее верой и вдохновением.

Толпа его не знала и не знает еще. Нужны большие успехи вкуса и понимания искусства для того, чтобы его произведения сделались популярными. Придет день, когда его сочинения оркеструют, ничего не изменяя в его фортепьянной партитуре; и когда все узнают, что этот гений, столь же всеобъемлющий, столь же совершенный, столь же глубоко ученый, как и самые великие мастера, которых он себе усвоил, сохранил индивидуальность еще более чудесную, чем у Себастьяна Баха, более сильную, чем у Бетховена, более драматическую, чем у Вебера. Он – все это вместе взятое, и он в то же время – он сам, т. е. еще более непринужденный в смысле вкуса, более суровый в величии, более раздирающий в скорби. Один Моцарт превосходит его, ибо у Моцарта, кроме того – спокойствие здоровья, а следовательно, полнота жизни»...[39]

Никс полагает, что этого отрывка достаточно, чтобы признать отсутствие музыкального понимания у Жорж Санд. Несомненно, что у всякого свой вкус, и в наше время много найдется и музыкантов, и дилетантов, которые поднимут крики и вопли при подобном превознесении Моцарта над Бетховеном и над Шопеном. Однако, в наши же дни Чайковский совершенно подобным же образом ставил Моцарта над всеми остальными музыкантами,[40] того же мнения были музыкальные критики Ганслик и Ларош,[41] и мы сомневаемся, что этих трех лиц можно заподозрить в «немузыкальности». Но к этому надо прибавить, что и сам Шопен совершенно так же высоко ставил творца «Дон Жуана», считал это произведение своим музыкальным Евангелием, и с партитурой его не расставался никогда, даже в путешествиях. Следует ли от этого признать и Шопена «немузыкальным»?! Таким образом, это утверждение Никса является лишь выражением его личного вкуса, но не обоснованным приговором.

Но мало того, и предсказания Жорж Санд в наши дни тоже осуществились, и стоит вспомнить, не говорим уже – слышанный всеми не раз в оркестровом исполнении «Похоронный Марш» или A-dur’ный полонез, но хотя бы то, что наш знаменитый и славный соотечественник А. К. Глазунов оркестровал целую сюиту из Шопеновских вещей под заглавием «Шопениана», «ничего не изменив в фортепьянной партитуре»; что под тем же заглавием вышла сюита из вещей Шопена, которую оркестровал незадолго до своей смерти наш дорогой, незабвенный учитель М. А. Балакирев для того, чтобы сказать, что Жорж Санд как будто кое-что и понимала в этом деле, и что... пример, приведенный Никсом, по меньшей мере, неудачен.

Не лучше ли нам положиться на мнение Франца Листа, который, кажется, имеет голос в этом вопросе, и сказать вместе с ним, со слов его биографа, что Жорж Санд обладала, несомненно, «глубокой музыкальностью» и пониманием музыки, благодаря чему и Лист, и Шопен так любили играть ей свои только что родившиеся на свет создания, или произведения музыкальных гениев, живших ранее.

Ниже мы приведем примеры того тонкого художественного чутья, которое Жорж Санд не раз впоследствии проявила при исполнении Шопеном некоторых из его новосочиненных вещей, а также и те многочисленные страницы из ее произведений, написанных в годы, проведенные среди духовной атмосферы Шопена, на которых отразились идеи, вкусы, эстетические теории великого музыканта, – особенно это относится, разумеется, к «Консуэло» и к «Замку Пустынниц».

Теперь вернемся ко времени сближения двух гениальных художников, но прежде всего восстановим хронологию событий, чтобы не потонуть вслед за всеми биографами Шопена в сыпучих песках легенд.

Познакомившись с Шопеном зимой 1836 г., в январе 1837 г. Жорж Санд уехала в Ноган[42] и пробыла там до 21-22 июля,[43] когда была спешно вызвана к умирающей матери в Париж. Август и сентябрь она провела в Париже и Фонтенбло; слетала с быстротой ветра в Нерак, куда Дюдеван увез было Соланж; проехала на несколько дней в Пиренеи, затем вернулась в Ноган и опять-таки безвыездно оставалась там до апреля 1838 г.[44]

В начале зимы, весной и летом 1837 г. графиня д’Агу и Лист дважды или даже трижды гостили в Ногане, затем уехали оттуда вслед за спешным отъездом хозяйки, 22 июля, – и никогда больше в Ноган не возвращались. Во время пребывания графини д’Агу в Ногане, Жорж Санд не раз повторяла приглашение и Шопену побывать в ее