Если бы поступить по-моему, то я бы нашу поэму так обставила, что я не знала бы ничего, решительно ничего из его реальной жизни, а он – ничего из моей; что он остался бы верен всем своим убеждениям – религиозным, светским, поэтическим, художественным, а я бы никогда не спрашивала отчета в них, и он точно также. Но чтоб везде, всюду, в какую бы минуту нашего существования мы ни встретились, наши души были бы в апогее счастья и совершенства. Ибо я не сомневаюсь, что становишься лучшим, когда любишь высокой любовью, и не только не совершаешь преступления, но приближаешься к Богу – источнику и очагу этой любви. Может быть, вот это-то вам, в конце концов, и надо дать ему понять и, не оспаривая его убеждений по части долга, преданности и религиозной жертвы, вы успокоили бы его сердце.

Чего бы я боялась больше всего на свете, что меня более всего огорчило бы, что заставило бы меня даже стать мертвой для него – это опасение сделаться для него ужасом и укором совести.

Нет, я не могу (разве что она сделается для него вредной независимо от меня) бороться против образа и воспоминания о другой. В этом отношении я слишком уважаю права собственности, или, вернее сказать, это единственная собственность, которую я признаю. Я никого ни у кого не хочу похищать, разве что узников у тюремщиков, жертвы у палачей, – следовательно, и Польшу у России. Скажите мне, не Россия ли это, чей образ преследует нашего мальчика? В таком случае я буду просить небо обо всех чарах Армиды, лишь бы помешать ему туда броситься. Но если это Польша – оставьте его в покое. Ничего нет на свете равного родине, и когда ее имеешь, нечего искать иной. В таком случае я буду для него Италией, которую посещают, где любят побывать весной, но где не остаются, потому что там больше солнца, чем кроватей и столов, и потому что комфорт жизни в ином месте. Все о ней мечтают, желают или сожалеют, и никто не может там оставаться, потому что она несчастна и не могла бы дать счастья, которого сама не имеет.

Есть одно последнее предположение, которое мне следует передать вам. Может быть и так, что он уже более вовсе не любит подругу детства, и что у него настоящее отвращение к брачным узам, но чувство долга, честь семьи или что-то еще повелевают ему полное личное самопожертвование. В таком случае, друг мой, будьте его добрым ангелом. Я не могу в это вмешиваться, но вы должны это сделать. Спасите его от слишком суровых приговоров его совести, от его добродетели, всеми силами помешайте ему принести себя в жертву, потому что в подобных вещах (если речь идет о браке или об одной из тех связей, которые, не имея такой же гласности, имеют подобную же силу обязательства и ту же длительность) самопожертвование того, кто дарит свою будущность, не соответствует тому, что он получил в прошлом. Прошлое – вещь ограниченная, и которую можно оценить; будущее – это бесконечность, потому что это неизвестность. Существо, которое за известную и определенную сумму преданности требует преданности и самопожертвования на всю будущую жизнь, желает чего-то несправедливого. И если тот, у кого этого требуют, сам затрудняется защитить свои права, удовлетворив в одно и то же время и великодушие, и справедливость – так дружбе надлежит его спасти и быть высшим судьею над его правами и его обязанностями. Будьте в этом отношений тверды и будьте уверены, что я, ненавидящая соблазнителей; я, которая всегда стою за обманутых или оскорбленных женщин; я, которую считают адвокатом моего пола, и которая на это претендует, когда следует, – я, тем не менее, на правах сестры, матери и друга разорвала немало подобных связей. Я всегда осуждала женщину, когда она хотела быть счастливой ценою счастья мужчины. Я всегда оправдывала мужчину, когда от него требовали более, чем свобода и человеческое достоинство могут дать. Клятва в любви и верности – преступление или низость, когда уста произносят то, от чего отрекается сердце, а от человека можно всего требовать, кроме низости или преступления. За исключением этого случая, друг мой, то есть за исключением того, когда он хотел бы принести слишком тяжелую жертву, – я думаю, что не следует противодействовать его убеждениям или насиловать его инстинкты.

Если бы его сердце могло, как мое, заключать в себе две очень различных любви, из которых одна как бы тело жизни, а другая была бы его духом – то это было бы самое лучшее, потому что тогда наше положение было бы в согласии с нашими чувствами и мыслями. Точно так же, как не можешь всегда быть возвышенно-высоким, не можешь быть и ежедневно счастливым. Мы не будем ежедневно видеться, у нас не каждый день будет гореть священный огонь, но будут прекрасные дни и светлое пламя.

Может быть, также следует подумать и о том, не объяснить ли ему мое положение относительно М. Следует опасаться, как бы, не зная этого, он не создал себе относительно меня какого-то чувства долга, которое стало бы его смущать, и болезненно бороться с той другой.

Я предоставляю вам полное право и усмотрение распорядиться моим признанием. Вы его передадите, если найдете, что минута к тому подходящая, или отложите, если подумаете, что это еще увеличит слишком недавние страдания. А может быть, вы уже ему это рассказали? Все, что вы сделали или сделаете, – я одобряю и утверждаю.

Что касается вопроса обладания и необладания – это мне кажется вопросом второстепенным сравнительно с тем, который нас теперь занимает. Это, тем не менее, важный вопрос сам по себе, в нем вся жизнь женщины, это ее самая драгоценная тайна, ее наиболее обдуманное убеждение, ее самое таинственное кокетство. Что касается меня, то я просто скажу вам – брату и другу – ту великую тайну, к которой все произносящие мое имя приплетают такие странные комментарии. А именно, что у меня на этот счет нет ни тайны, ни теорий, ни учения, ни определенного мнения, ни предвзятости, ни претензий на силу, ни обезьянничанья спиритуализмом, – словом, ничего предрешенного, сделанного заранее, – ни привычек, ни ложных принципов распущенности или сдержанности. Я очень полагалась на свои инстинкты, которые всегда были благородны. Я иногда ошибалась в людях, но никогда не ошибалась в себе