жалко. Он рассказывал, что пытался убить себя. Мама и отчим отдыхать уезжали. «Нечего», – говорила мать, – «Дома сиди». Он крал материны таблетки, горсти огромные в себя закидывал, а потом его днями и ночами крутило. Я думал только об одном: «Забери меня, пожалуйста». Но Он не забирал. Ёжик лежал и мучился несколько дней один, в пустой квартире. Это не была попытка заявить о себе, привлечь внимание. Я просто хотел уйти, потому что понимал, что слаб и ничего со своей слабостью поделать не могу. Я ненавидел себя и не хотел стать таким же, как мой отчим. На мамины крики он старался не реагировать, просто их сносил, с молчаливым пониманием. Не отвечать маме, даже если получаешь от мами затрещину просто за то, что у неё плохое настроение. Мы с маменькой всегда были очень близки, а когда с человеком близок очень сильно, вероятность, что возникнет взрывоопасная искра – очень и очень велика. Я с ней ругался так, что слышал весь дом. Особенно когда она начинала говорить со мной о моей музыке. «У тебя ничего не получится, ты так и просидишь до старости у мамки на шее. Из тебя ничего не выйдет, учись, как все нормальные люди, идиот! Ты что, хочешь стать бомжем или спиться и сдохнуть во время очередной попойки, идиот!» Идиот, идиот, идиот… Ненавижу её крик. Я был настолько предоставлен себе, что маменька однажды как будто нарочно потеряла меня на вокзале. Я уехал в другой город и бродил в нём до самой ночи, и это до сих пор самый лучший день в моей жизни. Я гулял, представляя себя, что люди вокруг меня – это лешие, феи, титаны огромные. У меня друг был: сырная луна, говорящая. Настоящий друг, лучше всех реальных, не выдуманных, которые друзья-то только формально, а сами обманывают, предают. Не нужно мне было возвращаться. Он запутался. Ужасно запутался, как и я запуталась. Но всё-таки я – больше всех. Всё из-за меня. Единственное место, где у меня получалось делать вид, что ничего не происходит у меня в семье, не плакать – это в школе. Все думают всегда, что я просто очень задумчивый и весь в себе. Нет, на самом деле я очень люблю общаться, люблю людей, и особенно – Катю, но каждый раз, когда я пытаюсь с ними заговаривать, я понимаю, что они меня не поймут. Меня, жалкого. Лучше всего меня понимает музыка. Она откликается на моё обращение и обращается ко мне в ответ. Я ужасно не хочу, чтобы меня жалели. Во мне что-то поломалось, я раньше чувствовал в себе силу, а теперь я боюсь, вдруг кто-то меня ударит – страшно. Сам раньше мог кому угодно ответить. Если бы год назад я увидел, как Катя с Димой идут, держась за руки – да я бы просто убил на месте этого ублюдка. Сейчас мне всё равно. Я увидел их и не почувствовал ничего. Что со мной? Куда делась моя уверенность, моя мечта стать настоящим музыкантом. Я уже не мечтаю и играю, вливаюсь в музыку только для того, чтобы хоть что-то почувствовать. Без музыки я глух и нем. Я эта глухота и немота мне не даёт покоя теперь, потому что не обращаюсь к кому-то, а обращаюсь в себя, а внутри откликается что-то чёрное, глухое, шипящее. Сначала я его боялся, теперь не боюсь я смирился и медленно иду к нему. Чёрт! Как меня раздражают мои ноги: они тонкие, куриные, и когда я иду, они как будто выбрасываются вперёд, как у утки. А голос. Помню, нас снимали на Новый год на видео, весь класс. Так стыдно мне никогда не было. Я пришёл с этой идиотской гитарой, начал петь и играть. Надо было делать так же, как делает Дима, который знает, что плохо поёт, поэтому просто играет молча себе и всё. Чёрт, мы лежали с Катей на нашей кровати, а потом там она лежала с ним, а потом со мной, а потом опять с ним. Господи, мне теперь всю жизнь жить с этим, но я не знаю как… Больше всего, наверное, я ненавижу своё тело, оно делает меня ещё более неуверенным во всём. Я не толстый, нет, но когда я сажусь, живот начинает выпирать, как будто шар надутый. Чтобы готовиться к институту, в который, уже известно, я не поступил, я ездил в метро. Когда садился, обязательно прикрывал рюкзаком свой живот. Стыдно за него. Но теперь, кажется, я всё окончательно решил. Я распадаюсь на атомы. Я – распад атома. Голова совсем не варит… Оно смотрит. Он говорил, что больше всего боится, что не поступит в институт на бюджет. И весь этот институт. Всего лишь прихоть матери. Я бы мог стать музыкантом. Я бы мог. Если я умру, то не всё ли равно – образованный или тупой, тёмный, непросвещённый. У всех одинаково тело потом воняет, тлеет, всех черви одинаково жрут: будь ты бомж с Курского или Жан-Поль Сартр. В гараже у мамы я открыл шкаф, оттуда вывалился на меня искусственный цветок. Мама ехала на похороны заместителя директора. Почему-то вспомнилось, как я выпил таблетки, а потом проваливался в пол, еле полз до кровати и слышал, как кто-то плачет, сидя рядом на постели. А Яша меня перед этой дебильной стрелой всё спрашивал: «Что с тобой, что с тобой?.. Соберись!» А я просто не мог. Я превратился в труса, потерял уважение всех. Я спрашивала его, что с ним. А он мне всё время отвечал, что просто задумался. Мне нравится во мне только одно: я мог стать действительно хорошим музыкантом. Я бы мог стать громом и молнией, самой музыкой новой революции! В последнее время я его немного побаивалась. Мне казалось, что вот он сидит со спокойным лицом, ничего по его взгляду непонятно. Он просто молчит и смотрит. Я говорила ему, что всё будет хорошо, гладила его иголки. А потом он вдруг сказал, что не любит меня. Я Катю всё-таки не люблю. И маменьку свою не люблю. С детства не люблю и никогда не любил – только сейчас понял. Маменька подарила мне игрушку-солдатика. Я поблагодарил её и сказал, что очень люблю. Да, точно, именно тогда я понял, насколько это фальшиво – моя любовь к людям. Я никого не люблю, я только себя ненавижу. Он очень хороший, трепетный и добрый. Всё равно. Мне хочется признаться матери, что ненавижу