Затем дух мой затрепетал — я понял, что оно начало испаряться в небытие, но то небытие, конечно, относительно, ведь всякое небытие хранит в себе бытие, но совершенно иное.

На этот раз освобождение и очищение вышло куда более сильным по двум причинам: во-первых, объём материи, разрушенной мною, был куда больше. Во-вторых, с каждым очищением восприятие и понимание своего духа становилось лучше, как следствие — восприятие и иного духа также улучшалось.

Основываясь на плане, я должен был выбежать на улицу через второй подъезд, но существо моё было настолько поражено происходящим, что само немного оторвалось от цепей материи; я перестал слышать, чувствовать, мыслить — всё, что осталось от меня в миг тот, — это вечный дух. Я сумел немного прочувствовать освобождение на себе, но оковы всё так же держали птицу духа моего, не давая упорхнуть.

Я прибывал в состоянии транса, который совершенно не был трансом, но наиболее подходящего слова не подберёшь, никак не меньше двух часов. Когда, увы, немного пришёл в себя, отправился на улицу. Пожарная служба уже пыталась затушить пламя, охватившее всё здание, но она опоздала, да и не могла не опоздать, — дух был уже свободен.

Посмотрев немного на забавных людишек, не способных узреть всего величия происходящего, я отправился домой.

Пятнадцать часов минуло после очищения, но всё испытываемое мною в тот миг ещё мерцало в душе моей искрой сакральности.

Человек — это мера понимания своего духа и восприятие деструктивности оков, удерживающих сей дух.

Бытие формируется посредством того, что таится за материей, посредством души.

Воспроизведение сути духа зависит лишь от человека и его воли.

Материя приобретает и теряет форму по воле бытия.

Локальные души есть вселенная».

Глава 5

«На следующий день после моего второго поджога я застал отца за чтением газеты с кричащим заголовком о поджоге заброшенной школы. Какая же гордость пронзила меня в тот миг! И как же желалось мне поделиться этой гордостью хоть с кем-то, хотя бы с отцом. К тому же отец — личность всё-таки творческая.

Насколько бы ни были натянуты отношения меж сыном и родителем, в первом всегда будет жить желание, как минимум подсознательное, порадовать второго, ибо, как бы то ни было, в ребёнке неизменно колышется тяготение как-то порадовать родителя, ибо улыбка его, адресованная тебе и преисполненная лаской, гордостью родительской, всем тем, что может передать лишь родителя лик, заставляет воочию разглядеть в непроглядном мраке тьмы тягостных отношений что-то светлое, подталкивающее к мысли о близости с этим человеком. Во втором же всегда будет таиться желание быть обрадованным чадом своим, ибо родители так или иначе вкладывают в нас определённые ожидания, ставя нам невидимые рамки; в те моменты, когда мы приближаемся к этим рамкам, ломая их аль соответствуя их высшей грани, родителей начинает пробирать чувство светлое за свершение своего ребёнка.

Тут же чувство этакое было обрублено на корню, казнено при рождении, затушено, не успев разгореться, осознанием того, что вопреки творческой составляющей его личности он слишком консервативен в взглядах своих, не лишённых неразумного конформизма, также проявляющегося в принятии массового порядка как единственного возможного, иначе говоря — принятии мнения массы, противостоящей всякому индивидуальному проявлению личности, и натягивании на себя оков вопреки тому, что он, как утверждает сам, человек искусства, а искусства истое предназначение в том, чтобы разрушать эти оковы и рамки, а не создавать их; тут же, под тему думы сей, вспомнился мне случай, произошедший годами ранее, во времена те, когда я не смел сопротивляться «искусству отца», но когда уже понял, что суть сего — уничтожение личности моей неокрепшей; случай же был таков — отец в гнева порыве заявлял, что его искусство, как никакое другое, заслуживает права называться высоким. Непризнание чужого искусства и высокомерие — атрибуты человека, придерживающегося поистине дешёвого искусства, ибо истинное созидание учит ценить чужое искусство как минимум наравне со своим.

Тут меня дума обожгла, доселе не вспыхивавшая да не показавшая пламя своего в период тот, в котором дивилось мне о искусстве и его сущности рассуждать, когда я только пришёл к осознанию своей одарённости видеть высшее. Дума же эта заключалась в том, что не напрасно мера дивности и красы искусства определяется количеством людей, примкнувших к этому искусству. Любое искусство на самом деле является наивысшим по природе своей, но чем больше людей тянется к этому свету, который, как они думают, способен пробить весь мрак их бытия да все оковы расплавить пламенем своим, тем больше они же опускают это искусство, жадно за него хватаясь. То, насколько искусство опущено, напрямую зависит от того, сколько людей примкнуло к оному искусству, ибо именно большое количество людей принижают искусство, сами того не понимая. Проблема заключается в том, что искусство — вещь донельзя мягкая, которая не потерпит жёсткости и жестокости тянущихся к ней рук, бесцеремонно погружающих это искусство в омут, где сами черти топятся. Искусство — это сакральный шар, который остаться может на высоте в том лишь случае, коль к нему не тянется кучка ничего не понимающих, в том лишь случае, если за него яростно не цепляются, как за последний шанс выйти из оного омута, а до дива бережливо и любя прикасаются самым кончиком фибр души своей, в том лишь случае оно останется на высоте и продолжит сиять звездой, единственно способной пламенем света благородного пронзить тьму.

Оттого и природа искусства, которому отец некогда посвятил себя, так унизительна в сравнении с моим искусством. Вот только не стоит думать, что принижаю его созидание, напротив, я сожалею его искусству, которое в сущности ничем не хуже моего искусства, но из-за вечно тянущихся грязных и грубых ручонок оно погружается во мглу низости и пошлости, во мглу порока людского и само от того порочным неминуемо делается; меня пробирает жалость к этому искусству, от того возникает неприязнь к людям, убивающим это искусство.

Отец был попросту не способен понять меня. Меня — только начавшего свой путь в искусстве. Меня, который так нуждался в поддержке у истока своего пути. Меня, который именно в сей миг зажёгся желания искрой неумолимой поделиться с отцом крупицей своего счастия, дарованного мне от осознания своего дара, но я бы, безусловно, остался бы непонятым.

Тогда я осознал, отчего радость и чувство течения бытия возникает во мне лишь во мгле ночной и во время процесса очищения и почему же чувства оные днями не питают душу