мучительно думал он, глядя на одноклассников. — Если Таня пробудет в этом комитете еще два-три дня, они совсем одуреют от скуки, и тогда она не скоро возьмет их в руки. Ну ладно, пока еще здесь есть я».

— Вот что, — сказал он, стараясь говорить как можно дружелюбнее, — я вас записывать не буду, это глупость. Если кто начнет валять дурака, получит по шее. Но чтоб вы не говорили… — тут он запнулся: «Куда это меня занесло?» — и решительно добавил: — Так вот, мы будем читать. Мишо, начинай!

Он вытащил из кармана свернутую в трубочку книжку, обтрепанную, засаленную, без обложки. На первой странице было написано от руки: «Таинственное камо». Мишо начал, его сменил Яно, несколько страниц прочитал Йожо, но у него голос ломался, звучал то низко, то пискляво, поэтому его заменила Олина. Читали два урока подряд, даже в перемену не выходили из класса. Директор и Гомбарова не показывались, совещание затянулось, но никому и не было нужно, чтобы они приходили. Еще отобрали бы книжку, и класс так бы и не узнал никогда, что это за таинственное камо.

Камо — это сокращение от «камотило», названия коварного индейского яда. Дадут тебе этот яд в вине или просто в воде, и ты ничего не заметишь, не почувствуешь. Но ровно через полгода, минута в минуту, ты падаешь — и конец. Никто и не догадается, что с тобой случилось, если только ты не успеешь сказать, умирая: «Мне дали камо…» — как тот несчастный дипломат в романе.

На другой день — то же самое.

«Пани учительница в Комитете действия, сидите тихо. Седмакова, Моснарова, Шипекова отвечают за порядок в классе».

Всегда только девчонки, и хоть бы раз назвали Моснара, Гурчика или Янчовича, о Шкалаке и говорить нечего. Неужто они думают, что порядок в нашем классе держится только на девчонках? К счастью, те охотно уступали Силе, который прочно держал класс в своих больших, загрубевших от мороза руках; он даже придумал что-то вроде расписания. У них было пение, рисование, один урок играли в фанты, а потом был ручной труд, во время которого читали вслух «Капитана Коркорана». Милан не ходил в школу — заболел, наверное, но книга была у Силы, он взял ее у Милана почитать. Вообще-то время проходило неплохо. Ребята что-нибудь строгали, девчонки вязали и радовались, что, может, успеют связать свитера к пасхе, если этот комитет будет действовать еще хотя бы неделю.

Похоже было, что они и в самом деле свяжут свои свитера, потому что Танечка не пришла и на третий день.

В классе был порядок. Но Сила томился за столом, сидя на учительском стуле, который он присвоил в эти дни. Скорей бы уж Танечка вернулась из этого своего комитета и освободила его!

Он не знал, что это за Комитет действия, да это его и не интересовало. У него была полна голова своих забот.

* * *

Верона Шкалакова в последнее время как-то изменилась. Правда, она все такая же чистюля, и по-прежнему каждый вечер, прежде чем войти в комнату, она подолгу моется в темных сенях. Каждый вечер она вешает свою рабочую одежду в углу сеней на гвоздик и переодевается в белую рубаху с узенькой полоской кружев на рукавах и в белую полотняную юбку.

Сила сызмальства помнит ее такой вот, всю белую, с венцом туго заплетенных кос на затылке. Стоит ему прижмурить глаза, и он видит, как она ходит по их комнатке в батрацком доме усадьбы Грофиков. Эта их комната… Красный кирпичный пол, постель, стол, две лавки со спинками, в углу бабкин сундук, на беленых стенах расписные тарелки и картинки со святыми… Вечер. Керосиновая лампа, подвешенная к дверному косяку, заливает комнату мерцающим желтым светом. В плите трещат дрова, подпрыгивает крышка на кастрюле, в которой Сила поставил вариться картошку. А посреди всего этого мама в белой рубахе и в белой юбке. Она смотрит, сварилась ли картошка, ставит на стол тарелки, но сначала она ополаскивает их в теплой воде и вытирает стареньким, но всегда чистым конопляным полотенцем.

Они поужинают, вымоют посуду, Сила уляжется, но мама сядет за шитье и до поздней ночи будет латать ему рубахи и штаны.

* * *

Мама никогда с ним не нежничала. Она редко обнимала его, даже когда он был маленьким, а теперь она еще более сдержанна. Прежде она часто бранила его, иногда могла и побить, и тогда на лице у нее появлялось выражение бессильного отчаяния, губы сжимались в ровную линию, а в глазах застывала бесконечная тоска.

Теперь она уже не бранит его и не бьет: не за что — Сила уже не озорует, как прежде, и на него почти не жалуются.

А раньше он был очень злой. Все твердили, что из него вырастет висельник, несчастье для матери и позор для всей деревни. И никто не догадывался, что Сила делает это нарочно, что он должен быть плохим, чтобы его не вздумали жалеть.

— Бедный сиротка, — начинали скулить бабы, увидев его, а Сила глядел исподлобья, грубил им. «Бедный сиротка» — это напоминало про отцову смерть, впивалось в сердце острым ядовитым шипом.

«Чего они пристают ко мне? Чего они все блеют надо мной? Ох, скорее бы вырасти! Над взрослыми никто не хнычет, не напоминает им, что они сироты. Буду плохим, пока не вырасту», — вбивал он себе в голову, хотя ему и было больно, что у матери из-за него одни неприятности.

И он вырос. Невысокого роста, крепкий, широкий в плечах, и силы у него как у мужика. Он старается все делать так, чтобы маме не пришлось переживать из-за него. Правда, репутация висельника прилипла к нему, все его так и зовут, даже директор, но мама его так не называет. Она советуется с ним, как со взрослым. Когда нужно купить что-нибудь, заколоть поросенка, решить, что посадить на делянке, которую дал им хозяин, — картошку или кукурузу, всегда она спросит:

— А ты как думаешь, сынок?

Нежнее слова, чем мамино «сынок», Сила не знает. Каждый раз, когда мама его произносит, Сила чувствует, какой прочной нитью он связан с этой тихой женщиной, которая по вечерам неслышно ступает, вся в белом, по кирпичному полу их батрацкого жилья.

Но теперь с мамой происходит что-то неладное. Сегодня утром, поднимаясь с постели, она вдруг пошатнулась, свалилась на одеяло и потом лишь с трудом поднялась.

— Поясницу ломит, — пожаловалась она. — Совсем