в задней части зала и вернулся к роялю как раз к своей каденции. В 1932 году он сказал слушателям Нью-Йоркского университета, что есть три величайших композитора – это Бах, Делиус и Дюк Эллингтон.

• Он любил носить рубашки, сшитые из ярких полотенец.

В 1928 году он сочетался браком с Эллой в конце концерта в Hollywood Bowl перед изумленной аудиторией в 20 000 человек. Оркестр из 126 музыкантов исполнил его произведение To a Nordic Princess (Элла была шведкой), а одним из свидетелей на брачной церемонии стал кинозвезда Рамон Новарро. Невеста тогда еще не знала, что во время медового месяца Грейнджер, скорее всего, достанет хлысты.

Грейнджер был одержимым флагеллянтом. Он просто обожал свои плети. Плеть доставляла ему величайшее сексуальное удовольствие, а поскольку даже в конце жизни он признавался: «почти не думаю ни о чем, кроме секса», хлыст был непременным аксессуаром. Если рядом не было подходящей женщины, Грейнджер с удовольствием порол себя сам. Многие из своих сольных сессий он документировал с клинической точностью, пробуя на себе различные виды хлыста и фотографируя результаты. Когда он гастролировал, его хлысты упаковывались в дополнительную сумку для отдыха между концертами. В начале 1930-х годов он написал оправдательное письмо, которое должно было быть открыто в случае, если он или его жена Элла умрут под ударами плети. Звук кнута довольно странно сочетается с пригородными мелодиями Country Gardens. Будучи решительным нехристианином, он, по крайней мере, проводил различия между добром и злом, заявляя о своем «поклонении» последнему. В своих письмах он постоянно колебался между самобичеванием и вызывающей откровенностью: «Я живу ради своих похотей, и мне всё равно, если они меня убьют» (1930). Он ощущал себя таким с ранней юности и даже в зрелом возрасте считал себя «непослушным» ребенком, которого «ожидает наказание за это». Это очень похоже на то, что сказала бы его мать.

Роуз Грейнджер было двадцать один, когда она родила Перси, и с возрастом она сохранила свою моложавость. Их с сыном часто принимали за брата и сестру, а то и за мужа и жену. Конечно, ни один брак не мог стать более близким: после отъезда из Мельбурна в 1895 году они были неразлучны на протяжении всей своей жизни в Германии, Лондоне и Соединенных Штатах. (Роуз часто сопровождала сына в его гастрольных поездках в качестве пианиста и настолько контролировала его любовную жизнь, что потенциальные любовницы, понимая, что они всегда получают двоих по цене одного, в конце концов, уходили. Это не было соревнованием; Перси считал отношения с матерью «единственной по-настоящему страстной любовной связью». Интимный тон их писем друг к другу можно было легко принять за отношения между любовниками. Поэтому вполне понятно, что после окончания Первой мировой войны стали распространяться слухи об инцесте. Они не соответствовали действительности, но Роуз, которая и так находилась в крайне хрупком душевном состоянии после нескольких нервных срывов и последствий прогрессирующего сифилиса, в буквальном смысле переступила через край. В 1922 году она покончила с собой, выпрыгнув из окна восемнадцатого этажа нью-йоркского офисного здания.

Детство Грейнджера сделало его более чем немного извращенным. Оно также сформировало один из истинно самобытных музыкальных умов двадцатого столетия. Он остро осознавал свою «австралийскость», и это давало ему силы исследовать «свежий воздух» за пределами тепличных условий европейской художественной музыки того времени. Он собирал народные песни, как полевые цветы, по всей Британии, Скандинавии и Новой Зеландии и делал бесчисленные аранжировки, часто с так называемыми «эластичными» партитурами, в которых можно было использовать различные комбинации инструментов в зависимости от обстоятельств. Он экспериментировал со сложными ритмами и позволял исполнителям ансамбля отклоняться от общего ритма. Он писал для свистков, фисгармоний, укулеле, музыкальных стаканов и больших групп «мелодичных» ударных инструментов, некоторые из которых он сам и изобрел. Он пытался изобрести электронную «свободную музыку», которая могла бы струиться в любом направлении, подобно водной ряби, расходящейся от лодки, столь очаровывавшей его в детстве во время морских прогулок. Грейнджер писал, что его жизнь – это «попытка вырваться в космос, пока мир вокруг меня умирает от хорошего вкуса». Это была одержимость. Нам нужны такие любители острых ощущений и пеших прогулок, как Грейнджер. Нам нужно отбросить наши представления о «хорошем вкусе», которые так часто заводят нас в тупик.

Я искренне надеюсь, что после прочтения этой книги вы почувствуете в себе силы продолжать знакомиться с классической музыкой, но не стоит обманывать себя тем, что вы приобрели «хороший вкус». Вы должны радоваться тому, что отправляете свои уши на новую территорию, но это совсем другое, гораздо более достойное похвалы дело. «Хороший вкус» – это тусклая прихожая для огромного карнавала возможных вещей. Хорошая музыка – это, конечно, паспорт в ваше собственное особое пространство, но это пространство должно быть с открытыми окнами.

Грейнджер никогда не хотел, чтобы энергию его музыки путали с весельем. На самом деле, он говорил, что цель его работы – не развлекать, а «заставлять страдать». Делая свои навязчивые идеи топливом и содержанием своего творчества, Перси напоминает нам, что хорошая музыка – это часто «о плохом».

В 1925 году Грейнджер описал свой идеальный режим для сохранения здоровья и раскрытия таланта: «Откажитесь от всех больших надежд, всех недовольств, всего нетерпения, гуляйте по два-четыре часа ежедневно, никогда не курите, не пейте чай, кофе или алкоголь и всегда укладывайтесь спать к 9.30 или 10 вечера».

Можно с уверенностью сказать, что Леонард Бернстайн (1918−1990) никогда не следовал советам Грейнджера. Бывший «чудо-мальчик» американской музыки – блестящий 25-летний дирижер – дебютант Нью-Йоркского филармонического оркестра 1943 года, одаренный пианист, автор различных произведений: от симфоний до мюзиклов, неординарный музыкальный педагог, выступавший со своими телевизионными программами и концертами, – Бернстайн с самого начала отличался избытком энергии. В дирижерских кругах он поначалу был лихим молодым сорвиголовой среди пожилых и маститых; ведь дирижеры считаются старейшинами оркестров. (Мы всё еще с подозрением относимся к дирижерам, не убеленным сединой.) Он превратил профессию дирижера в звезду боевиков, владея своей палочкой, как мечом, и поднимая себя в воздух во время драматических нисходящих ударов. Бернстайн был звездой Нью-Йорка 40-х и 50-х годов. Он был красив, обаятелен и остроумен: гламурный котенок, который устраивал вечеринки после концертов, сидя за роялем в компании скотча, сигарет и привлекательных юношей. Они любили его, и он прилагал все усилия, чтобы отплатить им добром. Еще подростком Бернстайн заявил, что собирается «попробовать всё» в своей жизни.

Попробовать все – обоюдоострое лезвие для тех, у кого, казалось бы,