я начну рыпаться, начальство разозлится и уволит меня. Мне страшно потерять работу, но тебе этого не объяснишь. Что страшнее, потерять работу или тебя? Тебя у меня и так нет, что бы ты ни сказала, я тебе не поверю. А стоит мне остаться без денег (которых у меня нет, как и тебя), ты и вовсе исчезнешь. Ты привыкла жить в роскоши. Я ведь слышал названия супермаркетов, в которых вы с мужем покупаете продукты.

А я звеню медной мелочью в этом нестерпимом пожаре. Жена дала мне с собой влажные салфетки, я вытираю ими лицо и шею, я пью по два литра воды в день, руки дрожат на жаре. Я слышал, в вашем доме в самом центре Большого Города, на улице Ротшильда, даже есть кондиционер. Я знаю, в вашем автомобиле есть кондиционер. А я буду. В тамбуре электрички. Буду скучать по тебе до завтра. Я жалок, жалок, десять раз жалок и ничтожен, и мне нечего тебе предложить. Ты взяла меня за руку, пообещала, что, когда градусник термометра будет показывать хотя бы тридцать, и температура немного понизится, мы купим горький Lindt с апельсином или перцем, и съедим его. Ты покажешь мне жизнь. Покажи мне жизнь, спаси меня.

Мы шли сегодня из бассейна под мостом, какими-то козьими тропами. Навстречу шел пьянчуга, бездомный, в рванье. Ты шла впереди меня, и, когда вы с этим бомжом встретились на одной протоптанной дорожке, ты уступила ему место, отошла в сторону, на травку, и сказала: «Извините». Я был шокирован. Кристабель, моя принцесса, какая же ты вежливая, иногда до приторности, ты такая невозможно одухотворенная, что я переживаю. Мне страшно за тебя в этом мире, как было страшно, когда ты в футболке с Сидом Вишезом боялась нырнуть на глубину девяти метров.

Мы в ювелирном магазине, скинулись, ты подарила мне кольцо на мизинец, символ всех художников-поэтов, я тебе – браслет с сердечком. Продавщица с нами намучалась, пытаясь подобрать два украшения на одну не слишком крупную сумму денег, выделенную «Schmerz und Angst» в качестве стипендии. Твое лицо, подсвеченное отблесками драгоценностей в витрине, расцвеченное улыбкой в мгновение, когда ты произносишь:

– Все ли в этом магазинчике заметили, что у нас с тобой разные обручальные кольца?

Возьми меня. Спрячь меня. Порежь меня. Спаси и сохрани, я не хочу их видеть, мне больно смотреть на них. Ты острая и каменная, как шпиль Кафедрального Собора. Ты прохладная в этом нестерпимом пожаре. Мы вышли на оживленный проспект, увязавши подошвы обуви в гудроне, ты стала торопить меня, тебе хотелось срочно уехать домой. Я мог бы бродить с тобой, весь расплавленный, до самой ночи, меня не тянуло в свои окраины, но ты почему-то постоянно смотрела на часы, спешила, меня выводило это из себя. Ведь он возвращается в шесть, ты хочешь быть дома до его прихода, конечно!

Сегодня у нас впереди был целый день, а ты уехала уже в час после того, как исчезли тени! Вот как дурацки разбивалось сердце – у меня нет денег, у тебя нет времени.

Я выкрикнул: «Ну и вали! Езжай на вашу улицу имени Ротшильда! К вашей картинной галерее дуры Марты, этой художницы из Швабии! Я все достопримечательности выучил на вашей улице Ротшильда, пока стоял там, под твоими окнами, и пил пиво!» Ты спросила, где я взял свои часы. Их Алоизхен купила мне в переходе. «Твои часы – убожество», – сказала ты. Я развел руками – что поделать, большее не могу себе позволить. Идут, и то хорошо. Ты просто так назвала мои единственные часы убожеством, еще раз взглянула на свои Longines и засобиралась домой. И к черту! Проваливай! На все ваши выставки швабки Мартариозы, вы же богачи! Ты обозвала меня тупым идиотищем, развернулась, ушла.

Я схватил тебя за плечо. Постой. Я совсем другое имел в виду. Я люблю тебя, эй. Не могу осознать просто, что нам не бывать вместе.

Мы так молоды, Кристабель, что все еще можно начать сначала. Но я не мог перестать реветь, какой позор! Потому что я не верю тебе. Не верю! Обманщица, тебе всё шуточки, ты режешь меня, лгунья, ты всегда врешь! Мы все еще молоды, чтобы попробовать друг с другом, без остальных. Ты киваешь головой, но я вижу твое притворство, о, прекрати, слышишь, бессердечная, ты убиваешь меня!

Тогда ты встала на колени. Голыми коленками на дорогу. Ты сказала:

– О мой божественный Монсьер Бортпроводникъ И.! Когда же вы поверите в то, что я тоже вас люблю?

И потом ты закашлялась, чертыхнулась, будто яд наружу вырывался вслед за самыми нежными признаниями. Ты достала из кармана платок, и каждый приступ дергал тебя свернутыми внутрь плечами, я так по-геройски бросился к тебе, ты сжала в кулаке платочек, в слюнях и кровищи, и еще раз отдышалась, ты повернулась ко мне с видом грандиозного одолжения:

– Чего тебе еще от меня надо? Люблю, люблю, что тебя еще не устраивает?

– О, дорогая, любимая, – еще крепче обнимал я тебя, – ты только скажи мне, что делать. Куда мне теперь идти, когда я не хочу никуда, только лишь к тебе. Спаси меня, Кристабель, реши за меня, скажи, что мне делать, пожалуйста, спаси меня…

И я заплакал еще сильнее, и не мог, не мог остановиться.

Из всех репродукторов Джефф Кристи пел свою старенькую «Yellow river». Ты попросила меня запомнить эту песню. Ты сказала, что это хорошая песенка.

Глава 8. III группа крови. Кристабель

[Группу крови III (В) можно встретить лишь у 13% населения земли. Новая мутация крови породила людей, умевших быстро ориентироваться в новой обстановке, изобретательных, с присущей им умственной активностью и повышенной возбудимостью, индивидуалистов.]

«Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета.

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!

Если ты примешь мои три завета,

Молча паду я бойцом побежденным,

Зная, что в мире оставил поэта.»

(В. Брюсов, «Юному поэту»)

Мои родители. Прививание обостренной эстетической разборчивости. Двумя пальцами научившись играть на пианино незатейливые зарисовки, мои тогда еще прячущиеся вниз ладони уже были обречены на щедрые горсти сольфеджио и музыкальной теории – воспитательский привет от моего отца.