оскоминой на зубах, такая несклоняемая, неспрягаемая, просит твердый знак в окончание. Я скажу, что все твои однофамильцы – никто, ибо только у тебя одного она заменяет имя.

Закончили в пять, разомкнули объятия – половина восьмого уже. Ты говоришь, что отсчитывал последние пятнадцать минут на учебе так долго, а тут время летит быстрее всех истребителей. Я записывала твои фразы урывками в своем блокноте, и там же, в начале листа, тогда же сделала пометку-обращение: «Извини, если пишу это, вдруг потом не найду, где вспомнить все в деталях». И сейчас печатаю по блокноту, про фамилию, которая на самом деле твое имя, такая нелепая и просящая себе твердый знак божественная фамилия!

8 Нем. «Как ваша фамилия?»

И рубашка. Накрахмаленная. Пахнет утюгом и стиральным порошком. Когда ты целуешь мои пальцы, я убираю их – они, должно быть, такие грязные. Когда я целую твои пальцы, ты убираешь их – они, должно быть, такие грязные. Когда мы говорим, мы говорим, так быстро перенимая друг у друга лексикон и интонации, посмотри, какая я смешная, если бы не ты, или ты, но со стороны, или ты, но если бы не любил меня так же безумно, ты, наверное, глядя на меня такую сейчас, просто умер бы от смеха.

И мы оба такие худые, мы все мысли договариваем друг за другом. Последний раз ты ел позавчера, я могу не есть вообще, и непонятно, откуда берется столько сил: просыпаться каждый день в несусветную рань, чтобы нестись, сбивая прохожих, на полусогнутых идти до ближайшей очередной (которой тысячной по счету?) лавки, и можно хохотать, можно рыдать от счастья, можно зарываться друг другу в плечи еще немного, еще сорок минут, до начала рабочего дня.

Ты сказал, что никого никогда так не любил. Я ответила не помню что. Я спросила, нет ли под обшивкой сознания дебильных фантазий том, что у них всех всё заканчивалось скукой и привычкой, а мы с тобой – особенные, мы – боги, мы бы провели пешком через Анды тех несчастных, живших в горах в разбившемся самолете. Нет ли такой мысли, что я – возможно, и есть та единственная, что у нас-то точно все будет по-другому.

И ты сказал. Твой взгляд опять стал таким, который мне больше всего нравится – остекленевшим. Ты сказал, что до последнего не хотел этого озвучивать. И если бы ты мог быть, хоть в самой бредовой идее, тем самым единственным для меня, я-то у тебя давно единственная. Та самая. Те самые, кого искали по миру и никогда не находили. И что у нас точно все было бы по-другому.

Мы встретились под часами, до этого ты сорок минут смотрел на мои окна в нашем с Б. стеклянном дворце на улице имени Ротшильда. В аэропорту мы купили дорогой и вкусный латте. Мы были андеграундом – в джинсах и футболках, в кедах, никакого дресс-кода, такие нереально худые. После занятий впервые ели вместе. Я ела греческий салат. Ты ел пиццу и наедался одним кусочком. В зале ожидания ты сказал, что больше нет ни имен, ни фамилий, ни года, ни людей, а есть только мы с тобой как одно целое, потому что мы с тобой и есть одно целое, и это лето. И ткань, как нам идут любые ткани, и жара, духота, свалявшиеся волосы, как это все прекрасно.

Ты сказал, какой капец, когда теряешь контроль над собой. Когда знаешь, что любовь а) умирает; б) превращается в дрянь; но не можешь перестать ляпаться. Ты сказал, мы влипли.

Мы смотрели друг на друга, пока ели, пока вытирали лоб в душном самолете, ехали, как мялся воротник, как пачкались глаза. Я сказала. Ты сказал. Все было одно и то же, что бы кто из нас ни говорил – мы говорили одни и те же вещи.

Ты спросишь меня, какой я группы крови, и на мой ответ скорчишь рожицу: «Ох, аристократия!». Тогда я, приложив руку ко рту, изображу полуиндейца-полунеандертальца, намекая на первых обитателей земного шара с первой группой крови. И я решу купить в автомате на перемене шоколадку. Только пружинка заела, и шоколадка не выпадает в окошечко. Тогда ты подойдешь к автомату и потрясешь его немного, чуть не опрокинув на себя, и я получу свою шоколадку. Правда, пока ты будешь раскачивать автомат, я со смехом умозаключу вслух, что, дескать, вот они, методы добывания пищи у представителей первой группой крови. Ты подкинешь в огонь еще немного дров, для полноты картины, «чтобы мой образ у Кристабель сложился еще более полноценным», и покажешь удостоверение, эти водительские права на трактор, или что-то подобное, очень забавное и сельскохозяйственное.

Я изрисую твою тетрадь краткими резюме: «Monsieur Dantes, geboren am 1 Juni in Stepnogorsk»9. Буду называть Степногорск Штепногорском. Ты подаришь мне ручку, голубую с серебряными звездочками, моего любимого цвета и орнамента, она и писать будет тоже блестками. Ты стырил эту ручку у своего малолетнего сына, стыдно!

9 Нем. «Мсье Дантес, первого июня рожденный в Степногорске».

Когда мы признаемся что совместная трапеза – это так интимно, вдруг кто-то из нас сможет разлюбить, увидев, как другой ест? Пицца с греческим салатом топят айсберг смущения, кажется, мы даже не так уродливы, пережевывая еду, сидя за одним столом забитый тестом рот напротив рта с оливками. Я цепляю одноразовой вилкой фетаки, угощаю тебя, а потом ты говоришь, что обожаешь сладкие сыры, такие, например, как «Гауда». Я думаю, вот мерзость, они такие невкусные. Зато я люблю колу, ты говоришь, что она вредна для здоровья, и что, например, суп надо есть хотя бы раз в неделю, «это полезно!» Боже мой, да сколько тебе лет, чтобы так трепетно относиться к желудку, Монсьер Бортпроводникъ? Я пью колу со льдом литрами в картонных Граалях придорожных закусочных, в банках емкостью 0,33л, в бутылках и даже дома из керамической кружки – пузырьки в желудке помогают обмануть чувство голода. Тебя это изумляет. Ты жаришь мясо и любишь (о, ужас!) сало, а я – вегетарианка, но одно нас уравнивает. Горький шоколад. О, да вы гурман-ценитель. Я спрашиваю, пробовал ли ты горький Lindt с апельсином или с перцем. Ты удивляешься, что кто-то придумал смешать шоколад с перцем, вот как любопытно! Ты опускаешь глаза и говоришь, что вообще не ешь Lindt, так как он – дорогой. Я не понимаю, что за беда такая: этот шоколад тебе не по