Надежде и уверенно выхожу к доске. На высоких каблуках, в новом платье, с локонами, забранными в хвост на макушке, я выгляжу безупречно. Я и отвечаю безупречно — развернуто и вдохновенно, — правда, в этот раз смотрю не на портреты великих ученых, и даже не на мечтательную физиономию Илюхи, а в сторону — на борозды дождя, ползущие по оконному стеклу.

… — Таким образом, прогресс общества зависит от свободного развития личности, — подытоживаю я, и Надежда благосклонно кивает:

— Молодец, Лерочка. Очень содержательно. Кто дополнит? — вопрос повисает в звенящей тишине, ребята тушуются и вжимают головы в плечи, но новенький вдруг поднимает руку, встает и представляется:

— Я. Волков.

Он раскрывает рот и, в пух и прах разнося мои выводы, минут десять распинается с места о фактической роли индивида в современном обществе, о недостижимости свободы и утопичности изложенных мною постулатов, и этой информации точно не было в учебнике.

Я впадаю в ступор и даже не пытаюсь вникать в его спич — борюсь с нарастающим свистом в ушах и, вцепившись ногтями в тонкую кожу над локтем, отгоняю дурноту, подступившую к вискам и горлу.

Надежда близка к экстазу, и, потирая руки, разворачивается ко мне:

— Возразишь?

В глазах Волкова читается вызов, насмешка и холодное превосходство, и я, признав полное и безоговорочное поражение, мотаю больной головой.

— Ходорова, ничего личного, но… — с сочувствием выдает он. — Я ведь даже не отличник. Ты не тянешь на «пять» и не исправишь это кулаками. Умей проигрывать достойно. Надеюсь, я выполнил твою просьбу и подобрал для тебя достаточно понятные слова?..

Я хватаю ртом воздух и отвожу взгляд.

Волков превращается в благообразного прилежного мальчика и скромно поясняет, что обществознание в его предыдущей школе преподавал вузовский профессор, Надежда Ивановна, похлопав в ладоши, ставит ему сразу две пятерки, а присутствующие, не моргая, пялятся на него с неподдельным восхищением и отвисшими челюстями. Хрупкий постамент подо мной осыпается, на его руинах происходит рождение нового божества…

И только бледный от ярости Илюха, откинувшись на спинку стула, пристально наблюдает то за мной, то за Волковым, и взъерошивает кудри на затылке.

Сгорая от ужаса и стыда, возвращаюсь за парту и накрываю пылающее лицо онемевшими пальцами.

А после звонка собираю пожитки и тихонько сбегаю.

На улице шумит затяжной заунывный ливень, пахнет плесенью и грибами, туфли мгновенно заполняются хлюпающей жижей, но показываться в такую рань дома нельзя — мама убьет за прогул. Раскрываю над головой защитный купол зонта и, прямо по лужам, спешу к короткому зеленому составу, ржавеющему у берега. Зацепившись за скользкий поручень, залезаю в продуваемое всеми ветрами нутро раскуроченного вагона и, уставившись на серую рябь большой воды, стираю обильные горькие слезы. Рука воняет мазутом, а день — безысходностью и позором.

— Лер, подожди! — до нитки промокший Рюмин взбирается по железным ступеням и падает на ободранное, прожженное бычками и спичками сиденье возле меня. — Этот гребаный цирк достал. Он… рисуется и намеренно тебя гасит. Может, прямо при всех начистить его ублюдочную рожу?

— За что, Илюх? — захлебываясь в рыданиях, жалко улыбаюсь я. — Я… в общем, сама нарвалась. И он вчистую меня сделал.

* * *

Глава 11

— А что за дела у тебя с Волковым, почему я ничего о них не знаю? — Илюха кажется милым и заботливым, но в глубине его зрачков засела затаенная обида — совсем как в детстве, когда я предпочитала играть с другими ребятами, а он вынужденно оставался дома с несварением или температурой.

— Не с ним, Илюх. С Бобковой. Заметил, как она расцвела?.. Я хотела ее чуточку осадить, а он впрягся за нее и уперся как баран… — я рассказываю предысторию сегодняшнего фиаско, только знатно сместив акценты и добавив дешевой драмы. Рюмин сочувствует, и от этого слезы льются сплошным потоком, а идеальный макияж окончательно превращается в боевой раскрас «морских котиков». Илюха вытирает мою щеку теплым пальцем, двигается ближе и накрывает замерзшее плечо полой своей джинсовки.

— Ничего, Лер. И на нашей улице перевернется грузовик с пряниками. Ну, или мы сами его перевернем. Если надумаешь надавать ему по щам — только свистни. Не забывай, за тебя тоже есть, кому впрячься! — Он ободряюще ухмыляется, но я стараюсь не смотреть на его губы, отстраняюсь и роюсь в сумке в поисках зеркальца.

— Наверное, я сейчас та еще уродина…

— Бывало и хуже. Помнишь, как мы хотели ведьмину корову подоить, и она хлестнула тебя по лбу грязным хвостом?

— Врешь! Такого не было! — шмыгая носом, протестую я, и Рюмин пихает меня локтем в бок:

— У меня есть это видео. Вот смонтирую ролик про всю нашу дружбу длиною в жизнь и обязательно тебе покажу!

Илюха весьма точно копирует мою мимику — испуг, злость, растерянность, досаду, и я, вопреки всему, начинаю звонко хохотать. Сквозь слезы, дождь, холодный ветер и крики взбесившихся чаек в разбитое сердце врывается полузабытая радость…

* * *

Родной дом — просторный и темный — встречает меня безмолвием, отключенным отоплением и клубами табачного дыма под потолком. Мама без света сидит на кухне, на столе перед ней возвышается початая бутылка водки и наполненный до краев стакан.

В нашей семье не принято делиться проблемами, но я так встревожена маминым состоянием, что напрочь забываю о негласном правиле и застываю в проеме:

— Что такое, мам? Кто-то умер⁈

Вздрогнув, мама гасит полуистлевшую сигарету о дно пепельницы и тихо мямлит:

— Отец больше не приедет.

Наверное, я должна упасть на пол и завыть от скорби и ужаса, но по телу разливается предательское облегчение.

— Почему, мам? — чтобы ненароком не спугнуть наклюнувшееся доверие, я аккуратно присаживаюсь на уголок дивана, и мама вдруг одним махом отправляет содержимое стакана в рот.

— Плохо все, Лер! — поморщившись, она грохает хрустальным дном по столу и всхлипывает: — Кристинка беременна!

Мама только что произнесла имя, которое нельзя произносить вслух, и я отчетливо осознаю: правила изменились. Теперь ненормальную, тупую и мерзкую ситуацию, в которую родители загнали себя и меня, можно, наконец, предметно обсудить.

— Воистину, беда одна не приходит… — бубню я. — Это тетя Яна напела?

— Это он сам сказал. Что теперь делать?

— Разведись! Пожалуйста, мам, разведись с ним! — умоляю я, отчасти потому, что тогда и с