– Отчего у тебя крылья?

– Это не мои. Это моя душа, – скрипел ир Комыш, как сухие стебли друг о дружку трутся, когда их в пучки вяжут, чтобы потом крышу крыть. – Так у народа ириев от хранителей анхеле повелось. Они дали нашим душам крылья, чтобы легче было лететь.

Комыш разгибал свои горячие пальцы, которые, перед тем как он перестал приходить, начали крючиться, как у замерзшей птицы, и плохо двигались, макал в плошку с водой и рисовал на скобленой столешнице фигурку с распахнутыми крыльями и прижатыми к груди руками, из-под которых расходились лучики.

– У женщин крыльев нет, – возразил Вейн.

Тогда он только-только нашел в ограде щелочку на полглаза и иногда подглядывал в нее наружу, на поселок и тех, кто случался на тропинке неподалеку. Поверх ограды выглянуть было никак, Вейн даже подпрыгнув до края не доставал.

– Женщины и есть наша душа. От них у мужчин ветер в крыльях. Потому в доме женщина важнее. Вот если парень на крыло встал, значит где-то уже есть для него его душа.

– А у тех, у кого вообще крыльев нет, выходит и души нет? И не будет никогда?

– Почему нет? Есть. У всех есть. Только им с их душами сложнее найтись.

Комыш любил поговорить. С мамой говорил часто. Особенно на кухне. Там такое место было для разговоров. Правильное.

Мама обязательно делала чай, а ир Комыш приносил в деревянной чашке белый густой мед. Дома свой был точно такой же, но тот, что приносил Комыш почему-то казался вкуснее. Вейн мог по десять раз пробовать, но даже закрыв глаза сразу отличал, где из какой чашки.

– Как так?

– Тот твоей мамке за работу дали, а этот я вам в подарок принес. С любовью. Понял?

Вейн понимал про любовь. Дом много ему про любовь показывал. Про отца и маму. Про тишину. Показал лестницу на чердак, похожую на самого Вейна, обычную снаружи и огромную изнутри. Длинную очень. Но ходить по ней не пустил, только на чердак.

Именно там, на чердаке, Вейн нашел в углу зеркала. Много разных зеркал, собранных, наверное, со всего дома, от больших, в толстых рамах, до крошечных, с ладошку. Они все были в паутине и пыли и сразу не вызвали никакого интереса, но потом Вейн услышал разговор, после которого ему захотелось посмотреть на себя снаружи.

– Совсем плохо, да? – поскрипывал ир. – Давно ела нормально? Ты мне глаза не отводи и шипеть на меня не смей. Сама себя не бережешь, о малом подумай. Сорвешься с голодухи, с ним что будет? И про Верхний мне не ври, когда ты там была в последний раз? Думаешь, не понимаю, отчего в лекарскую пошла помогать? Или думаешь, другие не понимают?

Комыш выговаривал, будто мама за что-то провинилась. А она молчала, будто и правда провинилась.

– Дай уже что-нибудь, потечет на стол сейчас. Не вороти нос, не эльфийские лакомства, ясный день, но хоть на человека похожа будешь. А то бледная, только детей пугать. Потом? Ну потом, так потом.

Вейн слушал голос Комыша и его обычный скрип, как ступеньки скрипят на знакомой лестнице, по которой хоть в кромешной тьме иди, знаешь, куда стать. Слушал, как голод матери, придавленный волей, стихает от одной только мысли, что не нужно будет терпеть, когда ир уйдет, а плошка и то, что он в нее нацедил, останется.

Он знал, что мамины руки станут теплее, что она будет улыбаться и поиграет в пряталки или побегает, или в шутку станет учить его странным танцам или движениям, называя это манерами. Или они просто посидят на крылечке. Она будет обнимать и прятать его в серые шалевые крылья, как большая сова, целовать в макушку, говорить, какой он красивый, совсем как папа.

Потом она будет молчать долго и сладко, вспоминая особенную тишину, которая была, пока в доме был отец, а Вейну будет хотеться взять эту тишину себе, но он не возьмет. Будет только слушать. От этого тоже тепло. И свет.

– Ирья тебе за дочку вылеченную благодарна и за лекарскую, в которой чуть что тебя первой зовут, но если слух пойдет какой… Даром что мы сами по себе, краснорясые мигом набегут, или псов своих науськают. Плошку-то прибери со стола. Малому тоже нужно. Он у тебя и так как былинка болотная стал и не растет совсем. Элле вернется, а тут не сын, а кошачий чих.

– Не вернется, – мамин голос был тусклый, весь в пыли и паутине, как собранные в углу зеркала. – Пятнадцать лет прошло. Полгода. И этот день скоро пройдет.

– А ты не считай. Когда считаешь, дольше выходит.

– Он забыл о нас. Зачем главе Фалмари жена упыриха и сын чудов…

Звук оборвался, придавленный горячей сухой ладонью Комыша. Дом показал картинку, потому что Вейн уже не стоял, а сидел в щели между стопкой зеркал и стеной прижавшись к этой стене щекой.

Маме было плохо, ей хотелось спрятаться, и Вейну тоже хотелось спрятаться или комком собраться. А Комыш, наоборот, распрямился весь, скрипеть перестал и гудел, как ветер сквозь щели.

– Не смей. Не смей. Никакое он… Не больше тебя или меня, или еще кого.

– Ты будто не видишь…

– Вижу. И с чего бы ему расти, если он тут как на привязи, а из дружек ты, да я, да отцова гуделка и та не гудит, потому что он ей голос узлами запер. Зачем только?

– Чтобы того, что он туда влил, хватило на дольше. Вейну мало этих капель, Комыш, он спит по нескольку суток подряд, а когда просыпается, даже не понимает, что не просто ночь прошла. Вдруг однажды он не проснется? Иногда он ходит с закрытыми глазами, и я не понимаю, он спит или просто не считает нужным их открывать. Что мне делать?

– Так развяжи узелок. Один, два. Будет две капли, три.

– А хватит? Наши дети растут медленно, но не так. Он будто застыл. Вечное дитя… Я давно убрала зеркала. Все, какие нашла, чтобы он не видел себя… таким.

Каким?

Вейн открыл глаза. С трудом пошевелился, выбрался из угла. Натянул рукав на ладонь и попытался протереть в пыли и паутине на одном из больших зеркал окошко. Сразу не вышло, пришлось