ему пальчик на ножке, чтобы поместить капельку крови в клеть-хранитель, и никак не проявлял беспокойства сейчас, хотя пришло время кормления.

Взгляд Вейна завораживал сам по себе. Хаэльвиен был уверен, вряд ли найдется еще одно дитя с такими же глазами, похожими на звездное небо.

Эти глаза тут же сменили интерес, стоило Хаэльвиену достать флейту.

Он не просто так едва не через день ходил то к озеру в долине, то спускался ложбиной между хребтами Харья и Форья на склон, изобилующий стекающими с ледников холодными ручьями. Флейта стала накопителем. И накопила уже достаточно, чтобы вызывать интерес не только обученных одаренных, случись кто-то поблизости, но и у слабеньких интуитов.

Флейта теперь могла издавать звук без участия Хаэльвиена. Любое дуновение, сквозняк, взмах рукой, и она начинала звучать. А от прикосновения дерево с розоватыми прожилками, такое старое, что больше походило на кость, вибрировало. Что уж говорить о том, когда Хаэльвиен поднес ее к губам.

Это была колыбельная для сына. И кое-что еще. Вместе с музыкой Хаэльвиен отдавал флейте свет души. Черпал и черпал. Точно так же, как когда создавал дом для своего сердца, желая сберечь.

Стоять стало тяжело, он сел. Анар легла головой на колени, обняла бархатной тьмой, обернула теплыми сумерками. В комнате потемнело, у цветка на окне было несколько дрожащих теней. У некоторых теней оказалось по два цветка, у некоторых – один. Подвески над колыбелью пускали на стены радужные блики. И хоть колыбельная была без слов, Хаэльвиену слышался невыразимо прекрасный детский голос, поющий, словно вода, скачущая по ступенькам из хрусталя, и шепчущий, как самый уютный сладкий сон:

Тихо, тихо меж тенейВслед за флейтою моейМягкой лапкой по камнямТы беги скорее к нам…*

Голос был похож на собственный голос Хаэльвиена, и слова эти он знал и пел когда-то своей матери, разве что совсем на другом языке, на котором здесь больше не говорят между собой. Этот язык, искажаясь и меняясь, приспосабливаясь к тем, кто им пользовался, стал языком магии нового мира.

Завершив наконец необычайно долгую мелодию, Хаэльвиен почувствовал слабость. Анар дремала на коленях, колыбель покачивалась. Над краем показывалась то ручка, то ножка. Затем раздалось недовольное пыхтение. Вейн решил, что он достаточно ждал, пока его накормят и готовился громогласно возмутиться.

. . .

Хаэльвиен шевельнулся, и Анар проснулась. Она тут же вскочила, взяла сына на руки, устраивая на груди и шепча ему про самые милые губки и красивые глазки, теплые ручки и мягенькие ножки. Перебирала шелковистые темные волосики и, улыбаясь, смотрела, как Вейн сосредоточенно лопает.

Хаэльвиен встал, высвободил из плетенки над колыбелью одну из длинных узких лент, избавившись от бусин. Затем обвязал этой лентой флейту, пропустив шелковистую полоску ткани насквозь, не миновав ни одного отверстия, и оставил хвостики, чтобы можно было повязать и всегда носить с собой или не повязывать. Но играть на ней или даже случайно извлечь звук теперь было нельзя.

Он присел рядом с сердцем, взял за руку сына, поделился с ним частью оставшегося света и пропел “сон”.

После того, как Вейн оказался в колыбели, Хаэльвиен убрал флейту в ящик комода.

– Это для него. Чтобы ты знала, где взять, пока меня не будет с вами. Нельзя, чтобы он случайно взял свет жизни у кого-то живого, пока не научится хоть немного сдерживать себя. Можно взять только тогда, когда отдадут добровольно. Но ты не можешь делиться, ты по-другому устроена. Ты можешь оберегать и хранить, но этого ему будет недостаточно. Его нельзя выносить за ограду, нельзя показывать, нельзя, чтобы кто-то, кроме тебя, прикасался к нему.

– А как же ирийцы в поселке? Они ведь знают, что я родила дитя. Видели меня беременной.

– У них не принято показывать младенцев чужим, пока дитя не начнет ходить. Никто не удивится, что ты не будешь гулять с ним возле дома и водить показывать ящерок в камнях. А ограда не даст любопытным заглядывать во двор. Дом… Этот дом живой. Он вас защитит. Никто не войдет сюда без твоего ведома и без твоего желания, пока ограда закрыта.

– Эльви… Ты обещал… Рассвет.

– Да, сердце мое. Я помню, что обещал. Ты подожди меня или пойдем со мной. Я оставлю кое-что дому, а все остальное – тебе.

– Ты себя погубишь, свет мой, сколько еще отдашь?

– Важно не сколько, важно как. Чем больше отдашь, тем больше станет. Неважно чего. Принцип один. Я поделюсь с домом, а он – с вами.

Анар ждала на крыльце, завернувшись в шаль. Не мерзла, но так ей было уютнее. Хаэльвиен шел вдоль ограды, едва касаясь верха рукой и так, чтобы сердце не видела, что ладонь кровит.

Воздух был прозрачен и свеж, в темном небе перемигивались звезды. Ледяные шапки отражали свет луны, отчего над пиками дрожало призрачное зарево. Тоже похоже на шаль.

Он уже обошел дом и возвращался. Во двор пробрался туман. Жался к дому – там было теплее. Траву высеребрило инеем, по бокам от дорожки ведущей от задней калитки к крыльцу упрямо цвели, перепутав осень с весной, северные фиалки.

Желтоватый свет от заднего входа искажался, и часть цветов казалась лиловой. Или это у него уже пятна в глазах пляшут? Нет… Действительно лиловые. Хаэльвиен сорвал один цветок, поднес к лицу.

Как ее волосы…Айшнаар**

– Что, свет мой? – отозвалось сердце.

Он посмотрел на нее, будто видел впервые. Будто впервые встретил.

– Эльви?

– Да?

– Ты позвал меня.

– Ты услышала… Ты… Теперь мне будет стократ тяжелее. Или легче. Это сложно объяснить. Ты очень красивая.

Он ни разу не дарил ей цветов. Или украшений. Или платьев. Просто так. Когда он привез ее в Фалм, он просто приказал принести ей все это. Приказал. Принести. Не дарил.

Он стал близок с ней в первую же ночь после знакомства. И все было так, словно они знали друг друга много лет. Она – тень и тьма, а он – чистый свет, и он никогда и мечтать не мог, чтобы… Но она услышала, едва онпозвал. Почему раньше он никогда не звал еетак?

Тогда пусть хотя бы будет…

– Что это? Это мне?

– У тебя румянец.

– Здесь холодно.

– Ты врешь, просто травница.

– Ты обещал мне рассвет, просто эльф.

– Я помню.

– Помни.

Оказывается, как долго добираться от задней двери в спальню…

Рассвет едва показался. Хаэльвиен ушел, когда его сердце еще спала,