Она стояла, опираясь обеими руками о борт, нетерпеливо притопывая небольшой ножкой в сандалии из золочёной кожи, с коваными бляшками на топких ремешках.

Позади неё, на том же возвышении, устроенном из приколоченных поперёк носовой части судна досок, стоял юноша, примерно одних с нею лет — им обоим было без малого девятнадцать.

Юноша был среднего роста, но очень крепок и мускулист. Широкие плечи, развитый, как у вполне зрелого мужчины, торс и мощные ноги делали его коренастым и кряжистым, хотя талия и бёдра его были достаточно стройны.

На первый взгляд, лицом он был полной противоположностью своей спутнице: низкий лоб, небольшие тёмные глаза с густыми, вразлёт, бровями, нос с горбинкой, выступающий, но нерезкий подбородок. Ни следа тонкости и утончённой правильности. И всё же между ними было что-то неуловимо общее, настолько общее, что с первою взгляда они казались очень схожими.

И на самом деле они были родственниками, причём близкими. Их отцы приходились друг другу родными братьями, а матери — родными сёстрами.

Красавицу звали Гермионой, она была дочерью царя Спарты Атрида Менелая и его неверной жены Елены. Юноша звался Орестом и был сыном покойного царя Микен, Атрида Агамемнона, и Клитемнестры, единоутробной сестры Елены Прекрасной, убийцы своего мужа...

— Прикажи гребцам, чтобы помогай мне сойти на берег! — обратилась Гермиона к кормчему. — Я не хочу ждать, пока корабль вытянут на сушу.

— А его и не будут вытягивать, — сказал кормчий. — Этот залив безопасен, сильных волн здесь почти никогда не бывает. Вон корабли царя Менелая стоят просто на привязи, возле берега. И наш так же станет, надо только лучше его привязать и укрепить. Я велю, чтобы с носа на берег перекинули доски и снесли тебя на руках, госпожа.

— Ну, этой чести я не уступлю гребцам! — воскликнул Орест.

С этими словами он подхватил девушку на руки и, вскочив вместе с нею на борт, спрыгнул в воду. Взлетевшие стеной брызги окатили их сверху донизу. Гермиона громко вскрикнула, больше от злости, чем от страха, и сомкнула руки над головой, пытаясь защитить свою причёску. Что до Ореста, то он, спрыгнув с высокого носа судна и оказавшись по грудь в воде, не потерял равновесия и не покачнулся, но, подняв свою ношу как можно выше и прижав к груди, быстро выбрался с нею на берег и там поставил девушку на ноги.

— Что ты наделал, дурак?! — взвизгнула Гермиона. — Посмотри, я же вся мокрая! Как я пойду во дворец в таком виде, ну?! Как?

— А разве ты не собиралась переодеться и надеть что-нибудь попристойнее этой куцей туники? — то ли с искренним, то ли с деланным изумлением воскликнул Орест. — Ты хотела явиться перед царём Эпира в этом мальчишеском наряде?

— Не твоё дело! — вся красная от ярости, она бешено топнула ногой, кажется, готовая кинуться на юношу с кулаками. — Вечно ты позволяешь себе со мной вольности и дерзости, от которых меня уже тошнит! Зачем ты вообще увязался за мною сюда?!

Всё это она выкрикивала достаточно громко, чтобы могли слышать гребцы и кормчий, и юноша вспыхнул, уловив их усмешки. Он хотел, в свою очередь, резко ответить двоюродной сестре, оборвать её, но, как всегда бывало с ним, осёкся и, покраснев ещё гуще, только заскрипел зубами.

— Брось кричать, Гермиона, и потрудись вести себя прилично! — прозвучал рядом с ними низкий и негромкий голос. — Во дворец мы пойдём позднее — там скорее всего ещё спят, так что ты успеешь и привести себя в порядок, и успокоиться. А показаться царю в таком разбойничьем виде я всё равно бы тебе не позволил.

Это сказал отец Гермионы, Атрид Менелай. Он ожидал на берегу, пока его дочь сойдёт с корабля, но она, охваченная гневом, его даже не заметила...

Внешне Менелай мало изменился за четыре года, прошедшие со времени окончания Троянской войны. Только среди густой массы каштановых волос появились проблески седины, но её трудно было заметить. Ещё он стал чуть плотнее и тяжелее да начал носить хитоны, прикрывающие колени, и длинные, из тяжёлой ткани, плащи. Его голову теперь постоянно украшал кованый золотой венец с тремя великолепными сапфирами, добытыми в Трое. Шлем он носил редко — ему не приходилось воевать.

Гермиона, увидев отца, перевела дыхание. Она не любила его, но побаивалась — Менелай не раз доказывал ей, что характер у него не слабее.

— Ты видел Неоптолема, отец? — спросила девушка. — Он меня ждёт ?

— Он готов принять нас, — ответил царь Спарты ровным, ничего не выражающим голосом. — Но я не могу обрадовать тебя, Гермиона: его намерения не переменились. Он не думает жениться на тебе.

— Вот как! — воскликнула она, невольно взмахнув руками.

— Вот как! — эхом повторил Орест, однако в его лице и голосе были прямо противоположные чувства: он торжествовал.

— Снова похоже на пьесу Расина! — воскликнул Михаил, сразу припомнив их с Аннушкой разговор в электричке. — Мы ещё обсуждали, что в античных сюжетах Астианакс погибает при взятии Трои, а в нашем романс он жив, и то же самое у Расина. И вот эта история с Орестом, Гермионой — тоже ведь похоже... Как же могло быть, что в более поздние века вдруг всплыло на свет то, что было забыто в века, более ранние?

Каверин встал, осторожно переложив Кузю со своих колен на колени к Ане. Подойдя к камину, профессор поворошил кочергой налитые багровым огнём уголья, и сноп золотых искр взвился кверху и исчез в тёмном жерле дымохода.

— Скоро пошлю тебя, Миша, за дровами. Видишь, возле камина их больше нет, а в прихожей, под лестницей — целый запас. Нет-нет, не сейчас! Сперва я тебе отвечу. Ну, во-первых, мы не знаем всех античных пьес. Мы не знаем и одной тысячной их части — их писалось множество, на каждом ежегодном празднике Диониса в одних лишь Афинах шли по три трагедии и по три комедии, и заметьте: это были лучшие из пьес, представленных авторами для отбора на праздничные спектакли. До нас же дошло всего несколько десятков, причём большинство из них — с утраченными частями текстов, переписанные, испорченные позднейшими доработками. Никакой уверенности в том, что этот вот вариант, вариант, отображающий подлинные события, не нашёл воплощения в иных из утраченных античных пьес, у меня лично нет. Очень возможно, Расин читал подобную пьесу. А может быть, история сохранилась и в устных преданиях, и в песнях... Секрет, видимо, в том, что сохраняется обычно трагическая версия. Так уж устроен читатель, зритель: втайне мечтает прочесть или увидеть хороший конец, а вслух всем знакомым объявляет: «Да! Когда конец трагический, этому произведению веришь. Это вот и есть правда жизни!» Так мы и клевещем на жизнь, утверждая, что плохого в ней больше...

— Ага! — обрадовалась Аннушка. — Так, значит, в истории Андромахи и Астианакса конец всё же хороший?

— Ну... как сказать! — Каверин потрогал заварной чайник и вздохнул. — Почти остыло... Как сказать, Анюта. Во всяком случае, страстей и трагизма в этой версии ничуть не меньше, чем у Софокла и Расина, вместе взятых!

С этими словами он снова сел в своё кресло и взялся за рукопись.