ВЧК — Всероссийская чрезвычайная комиссия — расположилась в здании бывшего страхового общества «Якорь». Общая численность чекистов составляла не более ста двадцати человек. Председатель ВЧК — профессиональный революционер Феликс Дзержинский, промаявшийся одиннадцать лет на каторгах, в тюрьмах и ссылках, сумел организовать её работу настолько успешно, что, кроме борьбы с внутренней контрреволюцией, блестяще провёл и несколько операций за рубежом. Недавно завербованный агент Арский отправился в Финляндию как репортёр (под этим псевдонимом скрывался пятидесятилетний Алексей Фролович Филиппов, бывший банкир, издатель, прощелыга и шантажист, который ещё несколько лет назад, пользуясь покровительством Григория Распутина, собирал компрометирующие материалы на столичных промышленников и финансистов, а потом, под страхом обнародования этих сведений в собственной газете, вымогал у последних солидные отступные). Своими действиями Арский сумел подготовить восстание матросов в Финляндии, и инструктировал лидера финских коммунистов Куллерво Ахиллеса Маннера, что позволило захватить власть в Гельсингфорсе. И Маннер стал председателем Совета народных уполномоченных Финляндии. Вскоре Арский раздобыл подробный план немцев по захвату Аландских островов на Балтике и передал эту важную информацию в Петроград. Большевики умело воспользовались полученными сведениями, и острова так и остались под юрисдикцией красной Финляндии. Но главным достижением Филиппова председатель ВЧК считал согласие о переходе на сторону советской власти бывшего царского контр-адмирала Развозова, командовавшего военными кораблями, которые базировались в финских портах. Последнему пришлось посулить звание вице-адмирала. Теперь Балтийский флот полностью принадлежал большевикам. Правда, новоявленный перебежчик, так и не успевший нашить вице-адмиральские погоны, заимел привычку обсуждать приказы Совнаркома, и за эту строптивость был сурово наказан: отправлен в узилище. «Ничего, — рассуждал Феликс Эдмундович, — посидит недельку-другую, одумается. А потом поговорю с Троцким и засуну его в какую-нибудь военно-морскую историческую комиссию при Морском архиве. Вот пусть там и умничает, анализирует былые морские сражения. Вечных союзников не бывает. У каждого, как у револьверного патрона, есть свой срок годности[7]. Вот и его преемник — капитан 1-го ранга Щастный — долго ли будет во главе флота?».[8]

Радовали и вести из Константинополя. Агент Султанов сумел втереться в доверие к младотуркам и попасть в окружение, набирающего силу генерала Мустафы Кемаля.

Первый чекист страны имел привычку, раздумывая, вычерчивать карандашом на бумаге разного рода геометрические фигуры: квадраты, ромбы, треугольники, трапеции… Некоторые он ретушировал, другие — оставлял как есть. Как-то, ещё до революции, на допросе в Варшаве судебный следователь по особо важным делам сказал ему, что такие рисунки свидетельствуют о том, что у него четкие цели и убеждения, он настойчив, упорен и чрезмерно бдителен.

— А разве можно быть другим, когда всё твоё естество подчинено одной цели — свершению революции? — вполне откровенно выговорил арестант.

Следователь Орлов посмотрел на него внимательно, снял очки и спросил:

— Неужели вы не понимаете, господин Дзержинский, что уже никогда не выйдете из тюрьмы? Ведь если даже, если в деле в вашем деле останутся лишь доказанные следствием преступления, то вам не миновать двадцати лет каторги. Двадцать лет! Подумать только! Сейчас вам тридцать девять, а через двадцать лет будет почти шестьдесят. Но это, при условии, если бы вы жили обычной жизнью: ели, спали, гуляли на свежем воздухе, как все нормальные люди. А тут каторга. Вы её не перенесёте. Не забывайте, что у вас за плечами уже немало лет тюрем и ссылок. Зачем вы губите себя?

— Я выбрал этот путь давно и с него не сверну. И потом, почему вы думаете, что я вновь не совершу побег? — сиделец так сильно закашлялся, что на глазах выступили слёзы. — Простите. Однако огромное вам спасибо за то внимание, которое вы мне оказываете. Еду носят с офицерской столовой, дают свежие газеты, папиросы…

— Папиросы! — взмахнул руками чиновник. — Вы же сами говорили, что перенесли туберкулёз лёгких. Вам лечиться надо, а не о революции думать. Может, распорядиться, чтобы вас показали доктору?

— Благодарю, но не стоит. А революция придёт. Поверьте, она не за горами. И когда она случится, тысячи людей ответят за мучения моих братьев. И вам, несмотря на столь благосклонное ко мне отношение, тоже придётся нести этот груз ответственности.

Следователь ничего не ответил. Он вызвал конвойного жандарма и приказал отвести арестанта в камеру.

Ту камеру в десятом павильоне Варшавской цитадели, считавшейся в те времена строгой тюрьмой, он помнил хорошо: она была просторная и светлая — пять на семь шагов, большое окно с гранённым стеклом. Через открытые форточки долетали звуки улицы: грохот телег, шум деревьев, гудки пароходов и поездов, щебетанье воробьёв и даже музыка военного оркестра. В баню водили два раза в неделю, а раз в месяц предоставляли ванну. В тюрьме была отличная библиотека. Ежедневно выводили на пятнадцатиминутную прогулку во двор. Дозволялось писать одно письмо в неделю. Для этого выдавали чернила, перо и пол листа почтовой бумаги. Если имелись деньги, то, согласно прейскуранту, можно было заказывать дополнительную еду.

Феликс Эдмундович положил карандаш и, откинувшись на спину кресла с удовольствием про себя отметил: «Тысячи врагов революции уже заплатили за страдания моих соратников жизнью, а тот самый следователь — нет. Бывший судебный следователь по особо важным делам Владимир Орлов теперь работает в ВЧК и возглавляет 6-ю комиссию по уголовным делам Петрограда. И, более того, во время командировок в Москву — кто бы мог подумать? — живёт в моём номере гостиницы «Националь». И я сам отдал ему ключ. Пусть пользуется. Я ведь всё равно там не бываю. Мне хватает и походной кровати — он невольно бросил взгляд на раздвижную ширму, установленную в углу кабинета, — а такие специалисты нам будут нужны до тех пор, пока мы не выкуем из рабочих, матросов и солдат профессионалов подобного уровня. На это понадобятся годы, придётся потерпеть. Но, как только это случится, карающей меч революции опустится и на голову Орлова. Ничего не поделаешь, такова диалектика революции».

Воспоминания о прошлом незаметно перенесли его в милый и уютный двухэтажный деревянный дом в имении Дзержиново, окружённый старыми вязами и липами. Вспомнились сёстры, мама, братья, отец… «И вот бывает же так! — подумал он, — в Таганрогской гимназии мой родитель учил математике Антона Чехова, а в Симбирске отец Керенского преподавал логику Владимиру Ульянову. Воистину пути Господни неисповедимы…И что это я вспомнил о Боге, точно старый ксендз? Старею?».