— А черт вас знает, — хохотнул из-за двери Токарев. — Может, ваши там где-нибудь площадкой выше прячутся.

— Все правильно, Виталий Сергеевич, вполне возможно, что и прячутся, — устало сказал Трегубец. — Ну, подумайте сами: живете вы на третьем этаже, из окна прыгать не будете. Коль скоро вы уже отозвались, то, если бы я и хотел вас арестовать, несомненно, это бы сделал. Так сказать, не мытьем, так катаньем. Ну, вызвал бы группу захвата, выбили бы они вашу чудную дверь, а потом, немножко помяв вас для острастки, доставили бы ко мне в кабинет на Петровку. Как видите, я ничего от вас не скрываю. А потому настоятельно рекомендую: откройте дверь и давайте поговорим мирно.

— Ну что ж, — сказал Токарев из-за двери, — может, вы и правы.

Лязгнул замок, и тяжелая дверь сейфового типа бесшумно отошла в сторону, открывая Трегубцу долгое коридорное пространство, в самом начале которого стоял маленький ершистый человечек с выражением недоверия на весьма подвижном лице.

— Заходите. Как ваше имя-отчество, еще раз?

— Василий Семенович, — сказал Трегубец.

— Заходите, Василий Семенович. Пожалуй, у нас действительно есть о чем побеседовать.

Примерно в то же время, когда Трегубец впервые услышал от генерала имя Виталия Сергеевича Токарева, два хорошо одетых господина — один, довольно высокий, в светло-сером с голубым отливом костюме и черном пальто из тонкого кашемира, второй, значительно ниже, но весьма широкий в плечах, в тяжелом твидовом пиджаке поверх красного свитера — ступили на улицу Грин пэлас террас. Они неспешно двинулись мимо очаровательных трехэтажных особняков, окруженных зелеными садиками, и со стороны можно было подумать, что два джентльмена, окончив работу и выйдя из офиса, отправились погулять в этом приятном районе Лондона. Однако, несмотря на беспечный вид, двое этих господ двигались вперед по весьма важному делу.

— Ну, вот и пришли, — сказал высокий, останавливаясь около массивной буковой двери с широким, почти во всю филенку, витражом. — Значит, запомни, Слава: никакой самодеятельности, действовать только так, как я тебя попрошу. И, бога ради, не пережми: все-таки, пожилой человек. Нам еще только инфарктов не хватало.

— Все понял, Геннадий Андреевич, — ответил Шутов.

— Ну, вот и славно. А теперь звони.

Шутов вытянул вперед короткопалую руку и нажал кнопку домофона. Через несколько секунд голос, полный достоинства, зазвучал в динамике:

— Who is there?[6]

— One of your oldest friends[7], — отозвался Ермилов. Потом хохотнул и добавил по-русски: — Не узнаешь по голосу, Илья Андреевич?

— Кто это? — ответил голос уже по-русски и несколько встревоженно.

— Ермилов. Вот видишь, оказался проездом в Лондоне, дай, думаю, навещу. Ну, не держи меня в парадном, открывай.

— Гена! Конечно, конечно, — отозвался Кошенов. — Что ж ты не предупредил?

— Да зачем тебя беспокоить. Ты бы стал волноваться, стол готовить или за продуктами куда поехал, не дай бог, разминулись бы, — так же ернически продолжал Геннадий Андреевич. — Ну, давай, давай отворяй, на улице прохладно.

— Открываю, — сухо сказал Кошенов, и Ермилов с Шутовым вошли в дом.

В бельэтаже у открытой двери их ожидал сам хозяин квартиры.

— Знакомься, Илюша, — улыбнулся Ермилов, представляя Шутова. — Мой друг, так сказать, наперсник детских игр, Слава, милейший человек, естественно, если его не рассердить.

— Рад, весьма рад, — произнес Илья Андреевич, одновременно приглашая гостей войти в квартиру. — Кофе, что-нибудь выпить?

— Да, пожалуй, выпить не помешает. Сооруди-ка нам, Илья, со Славиком виски.

— «Глен тернер» пойдет?

— Естественно. Мягкий шотландский вкус — что может быть лучше, — сказал Ермилов и расположился в большом кожаном кресле возле хозяйского письменного стола.

Шутов, получив стакан с янтарной жидкостью, остался стоять возле двери.

— Ну-с, Илюша, — начал Геннадий Андреевич, — расскажи-ка мне, друг мой любезный, как же так получилось, что наш знакомый журналист вдруг попал в больницу, вместо того чтобы попасть на кладбище.

— Откуда… — начал удивляться Кошенов, и сам же оборвал себя: — Ах да, конечно, в Москве ведь тоже можно получить английские газеты.

— Угадал, угадал. Но дело даже не в этом: бог с ним, с журналистом. Меня в данный момент значительно больше занимает, почему ты — мой старинный приятель и партнер, которому я доверял, вдруг решил скрыть от меня сей прискорбный факт? Неужели боялся ранить мое сердце этой печальной новостью?

— Да нет, ну что ты, Гена. Просто я подумал, что это не так важно, коль скоро главное — у меня…

— Не так важно, говоришь? Да нет, друг сердечный, мне кажется, ты вполне понял, насколько это важно, и быстро просчитал возможные последствия. Естественно, он выздоровеет, естественно, начнутся расспросы. И я сомневаюсь, что сей разговорчивый москвич захочет скрыть от английских правоохранительных органов то, что с ним случилось, и саму, так сказать, первопричину происходящего. Дальше — больше. Дальше они выйдут на тебя, ты, само собой, убоявшись праведного гнева английских бобби, тут же назовешь мое имя, а там, глядишь, поделишься еще какой-нибудь полезной для них информацией… Картины тебе, конечно, придется вернуть. Но, с другой стороны, из воды ты надеешься выйти весьма сухим, не так ли?

— И в мыслях не было, Геннадий, как тебе это могло прийти в голову?

— Да вот, как видишь, пришло. И посему я подумал: нашу замечательную сделку, перспективами которой ты так радушно кормил меня посредством Интернета, мы отменим. Более того. Я думаю, что в данной ситуации хранить у себя столь значительные произведения искусства тебе будет небезопасно. Поэтому мы со Славиком с удовольствием избавим тебя от неприятной обязанности хранителя. Правда, Славик? — И Ермилов повернулся к Шутову.

— Конечно, Геннадий Андреевич. Обязательно избавим.

Кошенов несколько побледнел и подался вперед.

— То есть как? — спросил он. — На каком, собственно, основании? У нас же был договор?

— Видишь ли, Илья. В этой ситуации все наши возможные договоренности как бы теряют силу. Посуди сам: мне явно не с руки ввязываться в авантюры с убийством. Я бизнесмен серьезный, уважаемый, мне не пристало так рисковать своей репутацией. Посему давай не будем откладывать. Скажи мне, Илья, где картины, мы их возьмем и отправимся восвояси.

— А компенсация?

— Ну, какая может быть компенсация, — улыбнулся Геннадий Андреевич. — Мы просто лишаем тебя возможных неприятностей. О компенсации, скорее всего, должен был говорить я. Ведь это ты не выполнил условия нашего контракта. Более того, даже пытался обмануть меня, своего старого приятеля. Компенсацией, вероятно, будет твоя жизнь и свобода передвижений, не так ли, Слава?