– А ты, значит, на телевидении работаешь, – посмотрела на меня Полина.

– Ага, репортером, – ответил я. – Делаю передачи, программы, которые сам и веду.

– А с самим Геннадием Павловичем ты виделся? – спросила Полина.

– Виделся, – ответил я, соображая, как поделикатнее продолжить разговор. – Вчера… Случайно встретились на остановке автобусной. Он сказал, что последние несколько лет занимается одним делом, – тут я посмотрел на Шлыкову, и она согласно кивнула, дескать, это мне известно. – Договорились встретиться вечером и поговорить. Но, увы, не получилось… – Я решил пока не говорить Полине, что Геннадия Павловича больше нет и поговорить мне с ним больше не удастся никогда. Да и непросто ей сообщить… – А ты что-нибудь знаешь о том, чем занимался Геннадий Павлович последние несколько лет? Он ведь, кажется, нигде не работал официально?

– Не работал, – подтвердила Шлыкова. – А дело… Не знаю, имею ли я право говорить о нем. Лучше ты сам его обо всем расспроси.

– Не получится, Полина. – Я невольно отвел взгляд, решив наконец сказать Шлыковой об убийстве Нехватова. – Убили его… Прямо на той автобусной остановке. Буквально на моих глазах…

Полина закрыла лицо ладонями и беззвучно заплакала. Я не решился это снимать и отрицательно помотал головой, поскольку Степа уже стоял за камерой с того самого момента, как Шлыкова спросила, виделся ли я с Геннадием Павловичем. Понятливый Степа на время выключил камеру и уставился на меня, ожидая дальнейшей команды.

Затем Полина долго вытирала слезы и приводила себя в порядок. Конечно, слезы и потеки туши стереть можно, но вот скорбь с лица не сотрешь…

Когда Полина более-менее привела себя в надлежащий вид, я кивком дал команду Степе продолжить съемку. С этого момента Шлыкова, пораженная смертью Нехватова, уже не обращала никакого внимания на работающий аппарат, потому что когда человек в горе, ему нет никакого дела до внешних обстоятельств…

– Когда это произошло? – спросила меня Полина, немного успокоившись.

– Это случилось около девяти часов утра, – ответил я. – Геннадий Павлович сидел на лавочке на остановке, ожидая свой автобус. А я в это время проходил мимо остановки по дороге в телекомпанию. Это мой обычный маршрут… Он увидел меня, окликнул. Я, конечно, подошел. Мы поздоровались, я присел рядом, мы немного поговорили, и Нехватов сказал мне, что вот уже несколько лет работает над одним очень непростым делом, которое занимает все его время. Затем он указал на старенький «дипломат», который стоял у его ног, и сказал, что в нем находятся документы по делу, которое он ведет, и он хотел бы, чтобы я с ними ознакомился. Просил меня помочь ему. У него даже была мысль найти меня и рассказать об этом деле… Он сам мне об этом сказал. Так что ты, Полина, – посмотрел я внимательно на Шлыкову, – имеешь полное право рассказать мне обо всем, чем занимался Геннадий Павлович в последние годы.

Полина кивнула:

– Хорошо. Только расскажи, как это произошло.

Я понимающе кивнул.

– Тогда, на остановке, я попросил рассказать мне обо всем, – продолжал я. – Нехватов ответил, что на это потребуется много времени, и предложил встретиться у него дома вечером. Я согласился. Мы попрощались до вечера, и я пошел на работу. Когда я встал с лавочки, мое место быстро заняла какая-то подозрительная старушка с точно таким же «дипломатом», какой был у Геннадия Павловича. Она что-то спросила у него, и он ответил. Вопрос старушка задала, видно, для того, чтобы отвлечь его внимание, после чего подменила его «дипломат» на свой, в котором была бомба. Затем она села в подошедший автобус и, отъехав на безопасное расстояние, взорвала бомбу.

– Боже мой, какой кошмар! – всплеснула руками Полина.

– Врыв был так рассчитан, чтобы убить только Нехватова. Поэтому больше на остановке никто не погиб, только ранило двоих. Теперь дело обстоит таким образом, что Нехватов мертв, документы похищены, и о том, чем он занимался последнее время, знаешь только ты. Поэтому мы и пришли к тебе…

– Я расскажу все, что знаю, – промолвила Шлыкова и посмотрела прямо мне в глаза. – И я очень хочу, чтобы те… кто убил Геннадия Павловича, понесли заслуженное ими наказание. – Она немного помолчала. – А ведь это он помог мне устроиться корректором в газету. Почти сразу после нашего расставания, помнишь?

– Да, он был такой. Если у него была возможность помочь людям, он это делал, – произнес я, вспомнив, как мы все прощались, когда вышел последний номер «Московского репортера».

– Я была ему очень благодарна, – продолжила Шлыкова, – часто звонила ему, мы не раз встречались. Я рассказывала о себе, как мне работается на новом месте. Про коллектив, о семье, а он говорил о том, чем занимается. Однажды он сказал мне, что у него есть друг. Лучший и единственный. Они были одногодки; жили когда-то в одном доме, вместе росли, учились в одной школе и даже в одном классе. Потом оба были призваны в армию, получили распределение на Северный Кавказ, где им пришлось воевать. Они не раз выручали друг друга, когда приходилось туго, друг Геннадия Павловича даже вынес его раненого и истекающего кровью с поля боя и практически спас ему жизнь. А в две тысячи двенадцатом году этот друг попал в беду…

– Прости, Полина, я тебя перебью, – произнес я. – А ты знаешь, как зовут этого друга Геннадия Павловича?

– Да, – ответила Шлыкова. – Его зовут Сашей. Фамилия Павлов. То есть Александр Павлов. Отчества его я, к сожалению, не помню. Или не знала никогда…

– Спасибо, – сказал я. – А ты знаешь, что за беда случилась с этим Павловым?

– Геннадий Павлович говорил мне… – Шлыкова как-то нерешительно посмотрела на меня, я ободряюще кивнул, дескать, не волнуйся, и она продолжила: – После демобилизации Павлов устроился работать на арматурный завод, года два поработал, потом уволился, вернее, его уволили за то, что он ударил своего начальника. Подробности этого инцидента мне неизвестны. Может, начальник этот был не виноват, а может, и заслужил эту оплеуху, я не знаю… Какое-то время Павлов работал на машиностроительном заводе, но тоже недолго. Затем устроился грузчиком в продовольственный магазин рядом с его домом. Стал крепко выпивать. Жена от него ушла. То ли не вытерпела его пьянок, то ли нашла более перспективного мужика. Несколько раз Павлов попадал в милицию за драку. Геннадий Павлович, как мог, помогал Павлову. Два раза он выкупал его из отделения милиции, приводил в порядок, помогал устроиться на работу. Павлов начинал работать, держался какое-то время, потом опять по новой: выпивка, драка, милиция. А в две тысячи двенадцатом Павлов был взят под стражу по подозрению в убийстве и помещен в следственный изолятор…

– А в чем его конкретно обвинили, вы знаете? – спросил я.

– Да, – кивнула Шлыкова. – Геннадий Павлович мне рассказывал. В доме, где жил Павлов, была убита женщина. Она жила вместе с мужем. Их квартира была на одной площадке с квартирой Павлова. Женщину нашли лежащей возле двери своей квартиры с проломленной головой. Как говорил мне Геннадий Павлович, череп был проломлен в нескольких местах тяжелым тупым предметом. А Павлов в это время был в запое. Когда приехала полиция, а ее вызвал кто-то из соседей, обнаруживший труп женщины, дверь в квартиру Павлова была приоткрыта, а сам он спал пьяный в комнате на диване. Бригада, осматривающая труп, вошла в квартиру Павлова, чтобы допросить его на предмет, не видел ли он чего или не слышал, и обнаружила его спящим. На его шее и рубашке были капли крови, а возле дивана лежал окровавленный молоток. Павлова с трудом разбудили. Вразумительного он ничего ответить не смог. И его арестовали по подозрению в убийстве. Потом оказалось, что кровь на его рубашке совпадала с кровью убитой женщины. А эксперты установили, что именно тем молотком, что нашли возле дивана Павлова, она и была убита…